Декабристы - [126]

Не богаты мыслями и частные письма, которые писал Рылеев в эти годы. «Великая нация и ее падения, ее войска, ставшие шайкой разбойников и их начальник – Дон-Кихот», правда, поразили ум юноши; «любопытство знать будущее снедало его», и он восклицал: «Время! время! Лета! Скорее удвойте полет свой» – но и только: в дальнейшие размышления, по крайней мере на бумаге, Рылеев не вдавался. Зато в его письмах было вдоволь знакомой нам сентиментальной риторики: «О вельможи, о богачи! – декламировал он, раздумывая над своим собственным финансовым положением. – Неужели сердца ваши не человеческие! неужели они ничего не чувствуют, отнимая последнее у страждущего! Но, удивляясь бесчувственности человечества к страданиям себе подобных, я утешаю себя сладостною надеждою на Спасителя, Который в противность варварства людей, гонимых ими, всегда бывает последним и лучшим прибежищем и защитой![437]

По всем этим заметкам и письмам нельзя, конечно, составить себе понятия ни об умственных интересах Рылеева в это время, ни о его настроении.

Впрочем, обилие и новизна впечатлений заграничной жизни могли так на него подействовать, что он сразу и не был в силах в них разобраться. В показании на суде он признавался, что свободомыслием первоначально заразился во время походов во Франции в 1814 и 1815 годах. Во всяком случае, мысль его начинала работать, и притом, как мы сейчас увидим, в определенном направлении, от которого он уже не отступал.[438]

V

После Парижа Рылеев со своей бригадой очутился в глуши Воронежской губернии, на летних и зимних квартирах. Здесь прожил он целых три года с 1817–1820 гг., весьма знаменательных в его жизни. С внешней стороны эта жизнь была, конечно, убийственно скучная и серая, но для Рылеева она протекала быстро и имела свою поэтическую прелесть.

Службой он был на первых порах доволен, хотя и стал подумывать об отставке. «Если бы не обстоятельства, – писал он матери, – о которых я неоднократно уже изустно и письменно с вами изъяснялся, то, конечно, никогда б не подумал я об оставлении службы, которая доставляет молодому человеку также общество, в коем, кроме образцов истинного благородства, дружеского согласия и бескорыстной друг к другу любви, он ничего не видит».[439]

Этот панегирик русскому воинству имел, вероятно, свои вполне законные основания. Военная молодежь александровского времени явилась, бесспорно, передовым культурным элементом в глухой провинции, куда она была заброшена после походов 1813–1815 годов, и Рылеев, один из лучших представителей этого сословия, отдавал своим товарищам в данном случае только должное. Если он собирался выйти из их среды, то тому были свои причины. Во-первых, чисто экономические: после смерти отца денежные дела семьи Рылеева оказались очень расстроены, и родным требовалась его поддержка. Военная же служба только поглощала и без того небольшие доходы и заставляла Рылеева прибегать к разным уверткам и хитростям, а иногда и терпеть настоящую нужду.[440]

Главной причиной, впрочем, его решения покинуть службу были помыслы о собственном семейном очаге, о котором Рылеев стал думать с тех пор, как познакомился с семьей помещика Тевяшева, жившей по соседству с тем местом, где квартировал его полк. Эти матримониальные мысли стали особенно сильно занимать Рылеева с августа 1817 года – как можно догадаться по необычайно чувствительному тону его писем к матери, которую он осторожно подготовлял к той новости, которой собирался с ней поделиться.

«Вы желаете знать, – писал он ей, – каковы наши квартиры? Такие, каких мы еще никогда не имели. Мы расположены на лето в слободе Белогорье, в полуверсте от Дона. Время проводим весьма приятно: в будни свободные часы посвящаем или чтению, или приятельским беседам, или прогулке; ездим по горам и любуемся восхитительными местоположениями, которыми страна сия богата; под вечер бродим по берегу Дона и при тихом шуме воды и приятном шелесте лесочка, на противоположном берегу растущего, погружаемся мы в мечтания, строим планы для будущей жизни, и чрез минуту уничтожаем оные; рассуждаем, спорим, умствуем – и наконец, посмеявшись всему, возвращаемся каждый к себе и в объятиях сна ищем успокоения. Иногда посещаем живущую в слободе вдову, генерал-майоршу Анну Ивановну Бедрагу; у нее лечится теперь сын ее, подполковник гвардии конно-егерского полка, раненный при Бородине. Дом весьма почтенный и гостеприимный, и мы в оном приняты, как нельзя лучше.[441] В праздничные дни ездим к другим помещикам, а я чаще на зимние свои квартиры, в село Подгорное, где также живет добрый, гостеприимный и любезный помещик, г-н Тевяшев; в семействе его мы также приняты как свои и проводим время весьма приятно».[442]

Спустя месяц все неясности и тонкие намеки этого письма сразу разъясняются для родительницы, к великому ее удивлению. Сын пишет ей, что давно уже, с тех самых пор, как стал рассуждать, он все не мог понять, почему ни она, ни он не знали счастья. Наконец, он нашел причину этого в том, что их домашние обстоятельства расстроены. «Ах! сколько раз, увлекаемый порывом какой-нибудь страсти, виновный сын ваш предавался удовольствиям и мог забывать тогда о горестях и заботах своей матери!» – пишет он жалобно. Но теперь это больше не повторится… Вот уже четыре года, как он все думает, как бы поправить домашние обстоятельства и сделать прочным спокойствие своей матери. Прежде восторги пылкой и неопытной юности мешали ему справиться с этой трудной задачей. Теперь случай открыл и решил все: чтобы дать своей матери спокойствие и чтобы поправить ее дела сын надумал… жениться.