Декабристы - [124]
Не будучи ни такой опасной, ни такой ничтожной, какой ее аттестует один из ее старых читателей тридцатых годов,[424] книга Железникова, во всяком случае, никакого решающего влияния на образ мыслей Рылеева не имела.
Да и какой мог быть тогда у Рылеева образ мыслей? Сентиментальный мальчик, с очень живым темпераментом, останавливался, правда, перед некоторыми трудными вопросами жизни, решал их с чужого голоса, декламировал при случае по поводу их в тогдашнем повышенном и сладко-риторичном тоне – но во всех этих размышлениях Рылеева и его словах, кроме общей их серьезности, не было и тени какого-либо «направления». Пытливая и серьезная мысль просто находилась в движении и ждала этого направления, которое и было ей дано позже, когда Рылеев попал за границу.
Вопросы, о которых он теперь думал, открываются нам в тех его письмах из корпуса, о которых мы уже говорили. Прося у родителя денег, Рылеев считал долгом не скрывать от него своих добродетелей, к числу которых относил и способность «философствовать». Эти размышления 17-летнего философа стоят того, чтобы на них остановиться, так как – за вычетом напускного глубокомыслия, рассчитанного. конечно, на то, чтобы поразить родителя, – в них все-таки открывается перед нами тайник души и мысли молодого мечтателя. Он, действительно, думал о том, что пишет, и, как образцовый сын своего сентиментального времени, куда-то рвался, чем-то томился, чего-то боялся и жаждал для себя особого жребия. «Та минута, – писал он отцу перед выпуском, – которую достичь жаждал я, не менее как и райской обители священного Эдема, но которую ум мой, устрашенный философами, желал бы отдалить еще на время, быстро приближается. Эта минута – есть переход мой в волнуемый страстями мир. Шаг бесспорно важный, но, верно, не столь опасный, каким представили его моему воображению мудрецы, беспрестанно вопиющие против разврата, обуревающего мир сей. Так, любезный родитель, я знаю свет только по одним книгам, и он представляется уму моему страшным чудовищем, но сердце видит в нем тысячи питательных для себя надежд. Там рассудку моему представляется бедность во всей наготе, во всей ее обширности и горестном ее состоянии; но сердце показывает эту же самую бедность в златых цепях вольности и дружбы, и она кажется мне не в бедной хижине и не на соломенном одре, но в позлащенных чертогах, возлежащею на мягких пуховиках, в неге и удовольствии. Там, в свете, ум мой видит ряд непрерывных бедствий… обманы, грабительства, вероломства, разврат и так далее… но сердце, вечно с ним соперничествующее, учит меня противному: «Иди смело, презирай все несчастья, все бедствия и если оные постигнут тебя, то переноси их с истинной твердостью, и ты будешь героем, получишь мученический венец и вознесешься превыше человеков». Тут я восклицаю: «Быть героем, вознестись превыше человечества! Какие сладостные мечты! О! я повинуюсь сердцу». Разберем теперь, кому истинно должно повиноваться, уму или сердцу? Первый… все почти человеческие страсти и предприятия осуждает безжалостно; свет для него есть обиталище разврата и пустыня необозримая… Сердце же, напротив того видит в нем одни радости и всегда готово ими наслаждаться, не утомляя себя скучными разбирательствами… Для него свет – прелесть, в коем везде видна добродетель, и порок изредка показывается в нем так, как туманное облако в ясный день. И люди кажутся сердцу любезными существами… Следовать первому (уму) – есть быть человеконенавидцем, людей не считать людьми и искать их, при свете ясного дня, с фонарем… Но соразмерно ли силам человеческим принять методу мудрецов? не лучше ли любить своего ближнего с нежною дружбою, не раздражать его самолюбия, не хулить чужих поступков, – и злоба их никогда не коснется тебя… ты найдешь отраду в его сострадании, и возвращение твое к счастию будет неизъяснимо приятно и с рукоплесканиями твоих друзей. Мы должны все умереть, но опять восстанем для блаженства, пред коим прежнее было – ничто. Вот, любезный родитель, мои мысли, вот мои правила, плоды наставлений и размышлений собственного разума, коим следовать я намерен».
