— Семьдесят тысяч рублей! Семьдесят одна! Семьдесят одна с половиной! Семьдесят две! Семьдесят две с половиной! Семьдесят три! Семьдесят четыре с половиной!..
— Сто восемьдесят тысяч, стервы!
Это во всю глотку кричал выпивший актёр Сергей Филиппов. Его увела милиция. А у него в кармане было всего шесть рублей.
Цитата из Уксусова
Писатель Уксусов в своём романе написал: «Хотя Аркадий Полянский был еврей, своё оружие он держал в чистоте».
Ласкин хорошо плавал, и мы часто заплывали на небольшой остров.
— У вас в Карелии есть море?
— Есть, есть, — отвечал я
— А Кижи у вас деревянные есть?
— Есть, есть. В Карелии всё есть.
— А у вас в Карелии есть финны?
— Есть — Финкельштейн и Фининспектор.
Борис Савельевич внимательно рассматривал меня.
— Сами придумали?
— Нет, нет. Но совсем недавно услышал.
— Имеющие уши да услышат. Будете в Москве — заходите.
Почему ему понравился этот примитивный анекдот, неужто он его не знал?
…Иногда Ласкин и Галич уединялись. Они не показывались на пляже после завтрака, с опозданием приходили к обеду. Приходили усталые и недовольные.
— Пытались сочинять, — объяснял нам Ласкин.
— Но муза — гулящая девушка. Где-то гуляет, а к нам глаз не кажет, — добавлял Галич.
…Листаю вторую записную книжку. Александр Аркадьевич Галич, похож на умного, чистого, хорошо кормленого кота, с которым приятно играть или просто сидеть и молчать. Добрые глаза, изящные чёрные усики, небольшой нос, изморозь в волосах. Тонкий, длинный мундштук с сигаретой в изящно откинутой загорелой руке.
Галич — самый модный из советских мужчин в нашем Доме. Импортная рубашечка с вышитым красным якорьком на левом кармашке, импортные плавки. Умный, простой, без всякой фанаберии. Этого, впрочем, нет и у Ласкина. Многознающие, приятные, сорокапятилетние мужчины, от которых пахнет дорогим чужим одеколоном.
Александр Галич и Анатолий Гордиенко. Болгария, май 1963 г.
Александр Аркадьевич играл на гитаре не ахти как и с радостью принял несколько моих аккордов. Он пел свои и не свои песни. Своих у него тогда было не так много. Каждый вечер, в час назначенный, мы слушали его на веранде. Нравились мне две печальные песни: «Тихо капает вода, кап-кап» и «Ах, поле, поле, поле». Песню про поле он, по моей просьбе, переписал на отдельном листике:
Ах, поле, поле, поле.
А что растёт на поле?
А что растёт на поле?
Одна трава, не боле,
Одна трава, не боле.
А что свистит над полем?
А что свистит над полем?
Свистят над полем пули,
Ещё свистят снаряды.
А кто идёт по полю?
Военные отряды.
Идут они по полю
С гранёными штыками.
Потом прижмутся к полю
Холодными щеками.
А что потом на поле?
А что потом на поле?
Одна трава, не боле.
Одна трава, не боле.
Как-то мы сидели у Аким-бея. Тот был в повседневной форме — замызганная белая капитанская фуражка и чужие, подаренные каким-то постояльцем шорты, из которых торчали полные волосатые ноги. Аким-бей принёс нам холодное пиво да так и застыл с бутылками у нашего стола, вслушиваясь в слова, которые пел Галич:
Мы похоронены где-то под Нарвой,
Под Нарвой, под Нарвой.
Мы похоронены где-то под Нарвой.
Мы были — и нет.
Так и лежим, как шагали, попарно,
Попарно, попарно.
Так и лежим, как шагали попарно,
И общий привет!
Но больше всего ударяла в моё тогда ещё молодое сердце песня на стихи Межирова «Мы под Колпино скопом стоим». Кстати, замечу, Галич пел эти песни только для своих, только для нас, для узкого круга. А как же иначе? Разве можно было тогда во всеуслышание сказать такое:
Мы под Колпино скопом стоим —
Артиллерия бьёт по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
Перелёт, недолёт, перелёт,
По своим артиллерия бьёт!
Мы под Колпино скопом лежим.
Мы пропахли землёю и дымом.
Надо ж всё-таки бить по чужим,
А они по своим, по родимым.
Перелёт, недолёт, перелёт,
По своим артиллерия бьёт!
Нас комбаты утешить хотят,
Говорят, что нас Родина любит.
По своим артиллерия лупит,
Лес не рубят, а щепки летят.
Перелёт, недолёт, перелёт,
По своим артиллерия бьёт!
Как пел эту песню Галич! Это уже была не песня, а некий горестный гимн нашей прошлой, довоенной, военной и нынешней жизни. Конечно, слова эти были такой дьявольской силы, которая останавливала дыхание, и хотелось плакать горючими, непрекращающимися слезами.
Позже, где-то в восьмидесятые годы, когда уже не было в живых Галича, в Петрозаводск приехал Александр Межиров. После записи его у нас на телевидении я стал рассказывать ему о тех памятных вечерах в Болгарии. Межиров улыбался и кивал головой, а когда я перешёл к Галичу, к тому, как пел он «Перелёт, недолёт, перелёт», Межиров тут же глянул на часы и заторопился к выходу. Неужели и он, Межиров, боялся того застойного брежневского времени? Он, автор знаменитого стиха «Коммунисты, вперёд», кстати, крепко сбитого железного стиха. К тому времени Галич уже был трижды проклят за свои песни, за свободомыслие был выслан из страны, его имя вычеркнули отовсюду, о нём нигде не говорили вслух.
Потом уже Александр Аркадьевич Галич вернулся в Россию. Песнями своими вернулся. После своей странной смерти в Париже в 1977 году. «Я, конечно, вернусь», — пел он при жизни; ан нет, не вышло, не судьба.