Давно и недавно - [77]

Александр Галич тоже прочитал прощальное стихотворение. Прощался он с баром, с барменшей:

Любая в жизни линия находит свой конец,

Вирджиния, Вирджиния, владычица сердец…

…Галич и Ласкин уезжали на день раньше. Все слова, которые говорят при прощании, были сказаны. Мы обнялись…

Ласкин, внешне здоровый и крепкий, прожил до 1983 года, а Галичу до начала шельмования, которое пошло после его выступления в Новосибирском Академгородке, оставалось пять лет.

Непроходящее чувство досады

Ах, до чего же хорошо жилось в Болгарии! И не только потому, что море, и не только потому, что тебя повсюду обволакивает живительное солнечное тепло, именно солнечное, а не такое надоевшее, привычное, как у нас на севере, от комнатной батареи, а главное, ты понимаешь: Болгария — заграница, и здесь витает некий дух свободы, здесь можно говорить о чём-то этаком…

С сегодняшней колокольни вижу, что это было милое заблуждение, иллюзия. И в Болгарии тоже надо было держать язык за зубами. Хотите анекдот? Между прочим, анекдот того времени: «Шершавый зашёл в кабину туалета фешенебельной гостиницы и на пуговице от кальсон отстучал радиограмму в Пентагон: „Шершавый засыпался. Выручайте“. Изорвав шифровку в мелкие клочки, он шагнул к унитазу, нагнулся — о ужас! — со дна унитаза на него глядели усталые умные глаза майора Пронина.

— Я тебя смою, — заскрежетал зубами Шершавый и положил свою мощную лапу на ручку с чёрным набалдашником.

— Напрасно беспокоишься, янки. В бачке тоже наши…»

…В Доме журналистов, близ знаменитых Золотых Песков, отдыхало немало видных персон. Особняком держалась актриса Маргарита Володина, сыгравшая роль комиссара в только-только вышедшем фильме «Оптимистическая трагедия». Кстати, там играл и мой сосед по Голиковке, актёр нашего Финского театра Орво Бьёрнинен, замечательнейшей доброты человек. После всех приходил к обеденному столу обласканный Кремлём художник Пётр Васильев, здорово рисовавший Ленина. Во всю ивановскую веселился с болгарскими коллегами секретарь ЦК комсомола страны Борис Пастухов. Но к этим людям у меня не было интереса.

В этом году мы поехали в Варну с Инной, моей женой. Мы не любили шумных компаний, загорали и купались чуть поодаль от говорливых и вечно хохочущих немцев. Кажется, там, на пляже, мы и познакомились с этой приятной парой. Они были старше нас, но что-то их потянуло к нам. И они сразу сказали, чтобы мы называли их по имени. Он Володя, она Ирина. Москвичи, но без этакого столичного снобизма, без певучего московского аканья. Милые, симпатичные люди. Сближало нас чувство юмора и, конечно же, их симпатия к нашей Карелии. Он то и дело расспрашивал нас о Кижах, о том, сколько раз приезжал в Петрозаводск Пётр Первый и как образовался у нас пушечный завод. И почему-то больше интересовались они нами, а не мы ими.

Как выяснилось, жили они не в нашем «Доме на журналистите», а обретались рядом, на даче, которую им уступил на месяц их друг, болгарский писатель. Ирина частенько зазывала Инну для поедания поспевшей черешни. Замечу, что черешня — самая любимая еда Инны, она может её есть зимой и летом, вместо завтрака, обеда и ужина. В один день они рвали жёлтую черешню, в другой раз — тёмную, как перезрелая вишня, на третий день — розовую.

— Володя у меня большой фантазёр, — рассказывала, смеясь озорно, Ирина. — С наступлением сумерек мы играем с ним в юных любовников. Я прихожу к нему в сад, как таинственная незнакомка, дыша духами и туманами. Потом я ускользаю. Володя крадётся по саду и дерзко влезает в окно моей спальни…

…Когда спадала жара, мы гуляли вдоль моря, ходили в Златни Пясыци, заглядывали в крохотные магазинчики, где Ирина учила Инну, как выбирать духи и настоятельно советовала купить маленькую пробирочку пробных духов с весёлым названием «Русская кожа». А мы с Володей, давясь перед зеркалом от смеха, примеряли нелепые рыжие зимние треухи из шкурок каких-то специально разводимых кошек, о чём нам сказали в магазине, к большому нашему удивлению.

— Из кота того сделали шапку, — продекламировал я.

— А её износил мой дед! — прошептал Володя ничего не разумевшей молоденькой продавщице.

Помню, как мы повели Володю и Иру к нашему приятелю чичо Фичеву, чичо — это по-болгарски дядя. Полное же его имя Никола Фичев.

Чичо Фичев жил недалеко от нашего Дома, его фургон-вагончик стоял в винограднике под холмом. Да-да, фургон, в нём он жил много лет в Африке. Дело в том, что чичо Фичев ловил львов. Он служил в бельгийской фирме, которая ловила африканских львов для зоопарков всего мира. Фичев, когда мы с ним познакомились, был ещё молодцом: высокий, стройный не по годам, рука, как лопата. Но это так, внешне, а внутри, в груди у чичо Фичева стучало натруженное сердце, стучало с перебоями. Фирма, узнав о его аритмии, списала бравого молодца «с корабля». Контора положила ему не ахти какую пенсию, зато привезла на родину и сделала королевский подарок — отдала ему его фургон-вагончик. Там были кухонька, гостиная и спаленка. Никола купил крохотный участок виноградника, туда прикатили вагончик, у фургона были колёса, теперь же он обрёл вечную стоянку под холмом, покоясь на кирпичных столбиках.