Давно и недавно - [78]

Мы приходили вечерами к чичо Фичеву, приносили «Столичную», закуску, пирожные из нашего ресторана. Никола рассказывал о саванне, о львах, а в перерыве виртуозно играл на старенькой небольшой гитаре с длинным тонким грифом.

Фичев угощал нас домашней ракийкой, «Столичную» он заботливо прятал в настенный шкафчик. Глотнув раза два из рюмки, он начинал один и тот же рассказ — как видел Хемингуэя, который охотился у подножья Килиманджаро.

Меня в те годы, как и многих, пленил великий американец. Я пытался подражать ему, писал рассказы о геологах, о ныряльщиках, ищущих греческие амфоры у мыса Калиакри, пьеса «Час имеет шестьдесят минут» рассказывала об офицерах запаса, предчувствующих новую мировую войну, а теперь я хотел написать рассказ о смелых охотниках на львов и слонов.

Фотография из журнала «Лайф», где Эрнест Хемингуэй подфутболил ногой узкую пивную банку, висела у нас с Инной над кроватью.

Стареющий, говорливый болгарин тоже понравился Ирине и Володе, и теперь мы ходили к нему вместе. Только однажды Володя не пошёл с нами. К нашему большому удивлению он остался в ресторане Дома, который после ужина иногда превращался в кинозал, остался смотреть изрядно поднадоевший фильм «Карнавальная ночь». К фильму этому моё окружение, мои коллеги на студии телевидения, относились тогда с долей скепсиса: «пустышка», «леденец на палочке».

Мы посмеялись над Володей, смеялась и Ирина. А назавтра они уезжали. Мы с Инной провожали их. Обменялись адресами, расцеловались. Они просили быть у них в Москве, мы приглашали их в Кижи.

— Сказать, почему Володя смотрел «Карнавальную ночь»? — улыбаясь, спросила Ирина, отводя меня в сторону. — Ну, эти песенки «Пять минут, пять минут», «Если вы, нахмурясь, выйдете из дома» вы, конечно, знаете. Их написал Володя, слова его, Владимира Лифшица. Считают, что это первые советские шлягеры…

— Вам понравилась моя Ирина? — спросил меня Володя, подсадив жену в автобус. — Она умница, она мой добрый ангел. Я её долго завоёвывал…

Позже мы узнали, что Владимир Лифшиц — известный поэт, а Ирина была близкой подругой Михаила Зощенко.

Ну почему мы не поинтересовались ими? Ну ладно Инна — инженер, а я-то, я-то ведь называюсь журналистом! Почему не расспросил, не разговорил, не записал? Ведь они могли столько рассказать! Досадно. До сих пор досадно. И тогда же я понял: люди нашей профессии никогда не должны терять любопытство, никогда не имеют право быть в отпуске, никогда не должны разлучаться с ручкой и блокнотом. Помните, как у Николая Заболоцкого:

Душа обязана трудиться

И день и ночь, и день и ночь!

Амфора

Я лежу на старом парусе, пахнущем рыбой, ветрами и морем. Прямо передо мной потрескивает небольшой костёр. Я чуть-чуть отодвигаюсь и медленно переворачиваюсь навзничь… О, как незнакома ты сейчас, звезда Полярная! Дома ты стоишь почти над головой, а здесь, на Балканах…

— По звёздам можно узнать многое…

— Расскажи, пожалуйста…

— Будем ужинать. Потом расскажу.

Старик расстилает белый плат, стиранный в море с утра, по углам он вышит красными русскими цветами. У горящего костра цветы кажутся чёрными.

— Бабушка Татьяна вышивала?

— Угадал, товарищ, — отвечает по-русски старик.

Море размеренно ухает за его спиной. Он сидит прямо, поджав под себя ноги. На нём толстая коричневая свитка из домотканого сукна. На ногах кожаные с загнутым носком чирики. Голова большая, не сплошь белая, а будто посыпанная мукой. Лицо, как потрескавшаяся земля в долгий зной. Чичо Васко зовут его все.

— Васил Николов я, а так уж повелось: годков тридцать чичо Васко зовут. Складно так и легче запоминать… На всём побережье от Ахтопола до Блатницы так зовут меня одного. Татьянка, когда я сватался к ней, стала учить меня вашей грамоте. «Учи, Васенька, иначе батюшка не отдаст меня за тебя, бедного рыбака», — говорила она.

— За здраве, — произносит привычный тост чичо Васко.

Шумит море, и совсем не слышно, как ударяют друг о друга наши глиняные кружки.

— Эта ракийка из каких слив? — спрашиваю я.

— Кюстендильская сливовица. Рыбаки всегда запивают ею жареную рыбу — сафрид.

Старик кладёт мне с жаровни в чернеющую миску жареную ставридку.

— Мы в Карелии иногда жарим в глине…

— Завтра запечём, я тоже люблю в глине…

Молчим, и я думаю о том, что вот за тысячи километров живёт болгарин, красивый, добрый, умный, сносно говорящий по-русски, и ему приносит свои щедрые дары Чёрное море, людям моего края — Онежское озеро, Водлозеро, Сямозеро.

Они чем-то похожи, дед Васил и дед Киприан из Сямозера. Только у чичо Васко вокруг глаз больше морщинок. Будто паутина, он говорит: это от солнечных зайчиков, играющих на волнах.

Море. Оно блестит, оно играет, оно бьёт. И по ночам на короткий миг сквозь длинные дедовы сны проносятся стаи летящих белорыбиц. И звенят эти стаи, будто жестяные, а летят так быстро, что нету мочи рассмотреть — а может, то морская рябь просто, да и всё. Пять лет живёт один Васил, и никто уже не видит теперь, как горько во сне он жмурит свои глаза.

— За здраве, — говорит Васил.

— За здраве, — говорю я, пригубливая свою кружку. Пальцы мои чувствуют косую полоску замазки на гладкой внешней стенке глиняной кружки.