Давно и недавно - [67]

— Толстый. Он, видимо, пустой, полый, — сказал я.

— Русская церковь не приемлет обмана. Возьмите на ладонь.

Рука моя неожиданно резко ушла вниз. Камни красные, большие. Как перезрелые вишни, как запекшаяся кровь.

Моя жена тоже взвесила крест на руке. Потом остальные стали рассматривать. Пришёл звонарь. Немолодой, горбатенький. Сразу все зашептались: «Квазимодо, Квазимодо».

Отец Иосиф попрощался с нами, рука было привычно поднялась, видимо, хотел перекрестить нас, потом громко сказал:

— Малиновый звон наших колоколов надо слушать там, внизу. Не здесь, у стен храма, а там, когда он стелется над долиной Роз, плывёт тёплыми волнами, там вся прелесть. У человека, даже неверующего, непременно дрогнет душа и наполнится гордым светом за Россию-матушку. Идите с миром…

Мы с женой несколько лет переписывались с Иосифом Николаевичем Гордеевым. Потом переписка как-то увяла. Почему? Неужели потому, что мы ленивы и нелюбопытны?

Бумажные балеринки

Ах, как красиво сбегал он вниз по широкой полукруглой лестнице, что вела из покоев к ресторану. Вечером на нём был тёмно-синий пиджак с блестящими латунными пуговицами, светлые серые брюки, из-под белоснежной рубашки алел шёлковый шейный платок.

Поджарый, стройный, он никогда не глядел под ноги, голова слегка повернута влево, белозубая улыбка. Он был похож на отставного циркового гимнаста. Но нет, Людвиг Перский был известным в Польше, да и у нас, кинорежиссёром.

В международном Доме отдыха журналистов в Варне, а точнее, у Золотых Песков, он стал за пару дней после приезда заметной персоной. Часто пропадал с нами, русскими. Журналист из Киева Юра Валуев, моя жена Инна и я как-то мигом подружились с паном Лютеком — так, без обиняков, просил он себя называть.

Справа — Людвиг Перский.

Болгария, Золотые Пески. Октябрь 1964 г.

Однажды после ужина Перский подсел к нашему столу. Его тонкие, красивые пальцы изящно вынули из пластмассового стаканчика белый листик бумаги — тогда ещё была писчая бумага вместо мягких салфеток. Индустрия социалистических стран направляла на оборону все силы, и ей было не до салфеток и туалетной бумаги.

Людвиг сложил листик вчетверо, взял двумя пальцами левой руки за верх, повернул влево, потом слегка распрямил верх, распушил низ, и дивное диво — получилась крохотная фигурка в белом широком платьице, потом у неё появились тонкие ручки и ножки. Фигурка встала на чистую тарелку, и теперь это была не бумажная куколка, а балерина. Вскоре к ней подошёл и остановился «вылепленный» таким же способом из салфетки стройный юноша на изящных ножках, которые прикрывали сзади фалды фрака. Затем Людвиг накрыл балеринку большим бокалом. Свершилось новое чудо: балеринка как бы очутилась в темнице, правда, в светлой, изысканной. Из этого странного хрустального узилища она протягивала горестно заломленные ручки к своему возлюбленному.

— Это мой фильм «Ожидание», — сказал враз погрустневший милый пан Лютек. — Нет-нет, они воссоединятся. Вот так. — И он приподнял бокал. — Они будут танцевать танец любви и горя. А может, она сама пожелала жить в хрустальном замке среди богатства и роскоши? Или её продали в рабство злые люди? Видите, сколько здесь можно придумать коллизий. А почему вы не спросите, как у меня всё это началось? Однажды, давным-давно, я ждал одну даму в ресторане. Она опаздывала, я нервничал и, не ведая, что делаю, крутил в руках салфеточку, складывал, разглаживал. Потом как-то повернул, потом отпустил — получилась головка, платье…

Так я и построил свой фильм. Тихое кафе. Вечер. За столиком молодой, красивый человек. Он курит сигарету за сигаретой. Он ждёт, а её всё нет и нет. Юноша откладывает на пепельничку дымящуюся сигарету и бездумно берёт салфетку. Вьётся струйка дыма, балеринка танцует, появляется молодой человек во фраке. Танец вдвоём. И в этом танце — главное. Это танец первой любви. В нём — мечты и желания юноши. Любовь говорит на одном языке. Затем балеринка оказывается под бокалом. Что это? Непреодолимый барьер? Она его не любит? Она предпочитает хрустальный замок? Ей хочется денег? Звучит и звучит печальная музыка, и вдруг она сменяется далёким стуком каблучков. Всё громче они, всё ближе. Молодой человек, сидящий в кафе, медленно недоверчиво поднимает голову. К его столику подходит, подбегает та, которую он так долго ждёт, о которой он думает днём и ночью, лучше которой нет на всём белом свете.

«Ожидание» — фильм-малютка. Десятиминуточка! А сколько радости она мне принесла! Два года назад, в 1962 году, на кинофестивале в Каннах фильму дали «Серебряную Пальму». Ну и вообще, за «Ожидание» я получил столько разных наград, сколько не получал за все свои предыдущие ленты. Кто б мог подумать, что из случайной шутки получится перлинка — жемчужинка. Фильм показывали во многих странах, шёл он и в Советском Союзе на телевидении, мне звонили московские друзья-коллеги.

После фильма в Варшаве сотворили балет, настоящий балет. Куколки затанцевали на сцене, в театре. Уже живые, лучшие балерины Варшавы…

Людвиг великолепно говорил по-русски, правда, иногда слегка растягивая слова. Как у всех поляков, у него был тот вкусный акцент, который мне очень нравится и по сей день.