Давно и недавно - [60]

В эвакуации работала я бухгалтером на комбинате оборонного значения близ города Кирова. Лыжи делали, ящики для снарядов, сани для пушек — панкареги назывались.

Голодно жили. Когда совсем отощали, а нас, родни, было шесть душ, продали швейную машинку «Зингер». Эдика подкормили.

Шли дни. Ухажёры появились. Надо же! Но мне нужен только Женя. Отыскался он весной 1943 года. Служил в Мурманске в ансамбле Северного флота.

В 1944-м ехал в Москву и к нам заехал, мы уже вернулись домой из Кировской области. Морская форма на нём — как влитая. Повзрослел, поумнел. Словечками незнакомыми так и сыплет. Рассказывал, что служил на корабле, старшина первой статьи.

Захотела я сфотографироваться. Позвала его маму, сестру. Женя, конечно, в центре. Я по левую руку от него села с Эдиком. Левая ближе к его сердцу. А он взял у меня Эдика и посадил себе на колено.

Больше про себя докладывал, про свои концерты перед моряками, а как мы жили, его мало занимало. Медаль серебряную то и дело выставлял. Подбили их корабль немцы. Спасайся, кто может. Женя спас товарища, он хорошо плавал, закалку получил на Онежском озере. Но почки в холодной воде застудил. Списали его на берег. После госпиталя взяли в ансамбль. Конферансье, стихи читал, свистел. «Матросы любят свистеть, особенно девушкам», — смеялся Женя своим незабываемым смехом.

Ночевал две ночи. Говорил, что вернётся в Петрозаводск ко мне после войны. Но после войны он где-то пропал. Денег не присылал. Мотало его по стране, как щепку, служил в разных театрах. Наконец бросил якорь, как он написал в письме, в Москве. Появлялся в Петрозаводске неожиданно, как мимолётное видение. У него уже была другая семья. Девочка родилась, Олей назвали.

В кино стал сниматься. Генералов играл, то наших, то немецких. В телевизоре раз в месяц можно было увидеть. Кабатчиком стал в «Кабачке „Тринадцать стульев“». Гляжу в телевизор, и странное чувство возникало — он ли это? Тот ли это паренёк, который пел мне романс «Ночь светла» в конце нашей липовой аллеи у озера?

Ну что ж. И я вышла замуж. Да это так, как бы «средь шумного бала, случайно».

Были у меня мужчины. Чего уж тут. Что-то во мне находили, значит. Но в сердце я их не пускала, там был Женя.

Однажды ночью не спалось — всё старое ворошу, перебираю, как татарин зелёные чётки. Решила — поеду, посмотрю на Кузнецова. Поехала в Москву разогнать тоску.

Пришла в Театр сатиры на знаменитой площади Маяковского. Задолго пришла, пустил меня администратор, дал контрамарку. Разговорилась я с гардеробщицей.

— Ой, наш Евгений Борисыч, ой, наш Женечка, он такой славный! Мухи не обидит. Всегда поздоровается. Бывает, правда, что выпивает. Губит их не театр, а кинематограф. Там они крепенько угощаются. Артист он, ой, какой хороший. Правда, всё на вторых ролях, но публика его любит. И женщины к нему, ой, как липнут. Ну, да к нашим актёрам завсегда липли. Так уж в театрах заведено…

Рассказала я гардеробщице о себе. Конечно, «в кратцах», как говорила наша заведующая сектором денежного обращения в Госбанке. Потом я её сменила, пошла на повышение.

Поговорила с гардеробщицей, отвела сердце, пошла в зал. Села на приставное место не очень далеко от сцены. Вот и Женя появился. Глянул, бровки поднял, а через минуту шёпотом: «Дождись меня на этом месте в зале». Дождалась. Повёз меня к себе. Заехали в гастроном, накупил он всяких деликатесов. Приехали. Комната в коммуналке. Жена молодая ждала его. Познакомились. Всё спрашивал, что да как в Петрозаводске. У него дружки были Донов, Сунгуров, Гуревич, наши артисты. О себе рассказал, что кинорежиссёры рвут его на части. Крупные роли всё обещают, а пока приходится брать, что дают, за что деньги платят. «Кабачок» приносит радость, люди в метро узнают. Получил приглашение сняться в многосерийном фильме «Семнадцать мгновений весны».

Женя всё говорил, говорил. Жена его сиднем сидела, словечка не проронила, потом ушла посуду мыть.

— Ты меня вспоминаешь? — спросил.

— Больно надо, — ответила я и чуть не заплакала.

Время позднее. Легли. Мне постелили на раскладушке, ширмой отгородили. Не сомкнула я глаз. Они долго шушукались, а я всё думала про его весёлые руки. Мне вдруг показалось, что я котёнок неразумный, который хочет поймать солнечный зайчик. Кто-то невидимый где-то там, вверху, водит круглым зеркальцем, а я пытаюсь поймать светлое пятнышко. «Хватит, — сказала я себе. — Пора угомониться, о душе подумать. Как-никак на седьмой десяток повернуло». Умом понимаю, всё понимаю, а сердцем… Всё вижу его девятнадцатилетним, стоящим на сцене…

…Осенью 1993 года Софьи Владимировны не стало. Её квартира перешла по наследству сыну. Теперь я уже с ним встречаюсь каждую неделю у нашего дома. Во внешности Эдуарда Евгеньевича есть какие-то симпатичные чёрточки матери, но больше отцовского. Высокий, крепкий — это от Евгения Кузнецова; приветливый, добрый — от матери. А уж лицом похож на отца ну как две капли воды.

На Древлянке живёт сестра Софьи Владимировны — Татьяна. Весной 2006 года мы созвонились, сговорились, поехали к ней с Эдуардом Евгеньевичем.

— Женя появился в нашем доме в мае 1935 года, — принялась живо рассказывать сестра, очень похожая на Сончу и голосом, и взмахом руки, и сединой. — Весёлый, начитанный. Не лез в карман за словом. Очень хорошо пел. И для меня пел. Признаюсь, что я ему симпатизировала. Часто уезжал с театром по Карелии. У Сони был ухажёр, китаец, его отец строил нашу железную дорогу. Соня вела дневник, прятала. Но я однажды прочитала и запомнила: «Китайцу — Китай, а мне Женя — ясное солнышко». На танцы втроём ходили. То в клуб лыжной фабрики, то в «Красную звёздочку». Женя очень хорошо танцевал, и я всё ждала, когда я пойду с ним. Два танца с Соней, один со мной.