Давно и недавно - [47]

— Вот и когда-то, — медленно тянет слова Константин Алексеевич, — небеса начнут дождить — мы враз по кельям разойдёмся и тихонько сидим, жития святых читаем. А кто спит, конечно. Кормили — не жалуюсь. Бывало, селёдки соловецкой объешься, в трапезной тож дружбу надо иметь, пить хочется страх как, да по воду лень идти — дождь. А селёдка та… Эх, брат ты мой сердешный… Не пробовал? Можно сказать, что и жизнь неполная, коль не откушал ейной… Возьмёшь в пальцы, а она течёт прямо, жирная… Нынче интересовался у соловецких мужиков, говорят, мало стало… Выловили. Так, поди ж, шестьдесят лет прошло с тех пор…

Старика Савушкина на остров привела не модная туристическая тропа. Приехал он повидаться с юностью своей. Больше полувека назад жил он здесь в монастыре, был послушником. Юношеская память крепкая, на всю жизнь. Константин Алексеевич проворно бегает по монастырю, увлечённо рассказывает и показывает — лучше гида не придумать.

— Вот здесь сапоги тачали, тут пекарня в подвале была, а там вона — трапезная, столовая по-теперешнему, — степенно вещает старик, и лицо его проясняется, глубокие морщины разглаживаются.

Поднимаемся на Прядильную башню. Старик припадает к узкой бойнице.

— Вон тама приставал «Михаил Архангел». Радовались монахи — богомолки приплыли! Эх, времечко было, — захохотал, потирая ладони и заговорщицки подмигивая, Савушкин.

…Дождь за окном не унимается. Не унимается и бывший монах, мой сосед, докучает разговорами. «Да разве вы не понимаете, что ваша молодость прошла впустую? Большая жизнь пронеслась мимо, как курьерский поезд, лишь обдав вас паром да мелким песком!» — хочу крикнуть я. Но мешает привитое родителями чувство уважения к сединам, к старости. Я молча выхожу из кельи, иду по гулкому коридору, отчётливо слышу всё ту же песню о Соловецких островах, которую снова и снова заводят московские студенты:

Не слушай ветреных подруг про гиблый край,

Не опускай в бессильи рук, ты приезжай.

У небольшого причала, невзирая на дождь, оживлённо. Разгружается большое серое судно со странным названием «Ламинария». Один за другим подходят самосвалы, и кран достаёт из трюма громадную верёвочную сетку, набитую тёмной сушёной травой, похожей на кукурузные листья. Теперь вспоминаю: ламинария — это морская трава, из которой получают йод. Самосвалы везут траву не очень далеко, километра за полтора, на завод, перерабатывающий морские водоросли.

— Эй, братишка! — крикнул кто-то рядом густым прокуренным басом. — Кликни капитана, скажи: соловецкий мичман пришёл!

Я повернул голову. Первое, что бросилось в глаза — борода — седая, аккуратная, я бы даже сказал, элегантная этакая шкиперская борода. Да ещё старая «мичманка» с потускневшей кокардой Военно-Морского флота. Старый моряк расстегнул плащ, достал портсигар, закурил, воткнув сигарету в длинный янтарный мундштук. Когда он прятал портсигар в карман, я заметил на чёрном кителе орден Красного Знамени первого образца, без колодочки.

Тут выскочил капитан «Ламинарии», молодцевато прыгнул через борт, пружинистым военным шагом подошёл к старику.

— Ждём вас, товарищ мичман, — сказал почтительно капитан. — Позвольте вам помочь, — и протянул руку.

— Сам взберусь, — рассердился мичман, потом вдруг примирительно, и мне даже показалось, что в голосе его возникла заискивающая нотка, быстро заговорил: — Слышь, браток, я вам лекцию прочитаю, а вы возьмите меня с собой на Муксалму. Морем подышать хочу, настоящим морем, понимаешь…

— Так ведь штормит, товарищ мичман, — огорчённо заговорил капитан.

— Да я всю жизнь на море прожил, салага! — снова взорвался старик.

— Хорошо, Карл Христианович, — смирился капитан.

— Ты забыл, как меня величать надо, — заворчал старый моряк.

— Извините, товарищ мичман…

Они взобрались на палубу и скрылись в рубке.

— Кто сей? — спросил я на старинный манер у шофёра самосвала.

— Наш мичман, соловецкий мичман. Зимний брал, Ленина охранял. Старик — то что надо… Нам, молодым, сто очков вперёд даст…

…Через два дня я сидел в небольшой уютной квартире мичмана Карла Христиановича Сермайса и слушал его рассказ.

Первые впечатления о жизни, которые бережно сохранила память Сермайса, — это бедность и голод. Отец, угрюмый, молчаливый человек, уходил рано на работу, поздно возвращался. Работал он слесарем на Ревельском заводе, принадлежавшем английской фирме «Саламандра». Бывало так, что отец не ночевал дома, но мать никогда не осуждала его. На вопросы маленького Карла она отвечала всегда одно и то же:

— Так надо, сынок. Вырастешь — поймёшь, гордиться им будешь.

В 1907 году отца казнили. Вместе с другими подпольщиками-революционерами он был повешен за городом в сиротливых заснеженных песчаных дюнах.

— Мама взяла у соседей санки, — вспоминает Карл Христианович. — Ночью мы пошли за город — нам разрешили взять отца. Он висел целый месяц. Я полез на виселицу, долго резал ножом верёвку. Дрожали руки, замерзало сердце от горя. Отец стал совсем непохожим, чужим. Потом хоронили его. Собралось много людей, рабочих. Они пели на могиле песню, подняв над головой сильные кулаки. Я навсегда запомнил их лица. Будто вырезанные из чёрного камня.