Датский король - [230]

— А если у всех балерин в труппе случится вдруг мигрень или бронхит, если каждая станет отказываться от выступления — предлогов можно найти сколько угодно! — что тогда прикажете делать мне? — оправдывался глава труппы, оставшийся в коридоре. — Я-то, может быть, любой готов посочувствовать, а что скажет вышестоящее начальство? За все спросят прежде всего с вашего покорного слуги!

Он ходил от стены к стене, обхватив руками голову. Педагог пробыла у постели Ксении совсем недолго. Вышла, уже не отрывая платка от лица. Поминутно всхлипывая, она бормотала: «Господи Боже, Царица Небесная, дайте ей сил, верните ей силы! Бедняжка, бедняжка…». Импресарио воздел глаза горе, спешно помахал в воздухе ладонью слева направо, едва касаясь плеч и лба, и, вспомнив «Матку Боску»[278], произнес плаксивым тоном, каким дети обычно выклянчивают гостинец у взрослых:

— Ну что Тебе стоит? Не откажи мне! Сделай же, чтобы она встала и отработала, как всегда, от начала до конца без запинки!

С подобными чаяниями господа из театра покинули первую танцовщицу Императорской Мариинской труппы. Мария молча проводила их, вернулась в спальню к изголовью больной. Ксения все так же спала: волосы разметались по подушке, отдельные локоны прилипли ко лбу, будто росой усыпанному капельками пота, глаза глубоко запали, окруженные фиолетовыми тенями: черты лица, без того тонкие, обострились и стали еще выразительнее. По тяжелому, порывистому дыханию, искаженному очерку приоткрытых губ можно было не сомневаться — снится ей что-то неприятное, тревожное. В приоткрытую дверь осторожно заглянула Diania:

— Что, барыне-то не полегчало?

Единственная подруга поднесла палец к губам и вышла на цыпочках в гостиную, увлекая прислугу за собой. Она решилась доверить балерину ее попечению, а сама собралась в ближайшую церковь заказать молебен о здравии болящей рабы Божией Ксении. Уходя, наказала Глафире никуда не отлучаться от барыни, всячески ухаживать за ней, если та вдруг пробудится.

— Я не бестолковая какая, сама, небось, знаю! — обиженно воскликнула девушка, протянув бывшей певице пятиалтынный[279]. — Вот, от меня тоже свечи поставьте. А так будьте покойны-с! Не ради одного жалованья служу — мне тоже они, чай, как родные.

VII

С уходом Марии Ксения почти сразу внезапно поднялась с постели — почувствовала, как живительное тепло разливается по телу и чудесным образом возвращаются силы. Она накинула пеньюар и, к удивлению Глаши, умильно наблюдавшей за ней, закружилась по комнате. «Чудо! Неужели я выздоравливаю? — поражалась собственному порыву балерина. — Пожалуй, что так к вечеру я обрету прежнюю форму и тогда не подведу никого!» Ей показалось, что она уже готова простить Арсению его дерзость: «Этот поступок с иконой — нелепость! Наверное, на него нашло что-то и теперь он, может быть, кается сам… Господи, неужели я сегодня смогу танцевать?» Волна вдохновения повлекла Ксению к пианино, она уверенно взяла несколько аккордов и приятным сопрано запела алябьевского «Соловья». Бесхитростную импровизацию прервал грубый телефонный звонок. Незнакомый, нагловатый голос «доброжелателя» сообщил «приятную новость»: у балерины Коринфской прямо на сцене во время спектакля «между прочим» случился эпилептический припадок. После этого «откровения» в трубке раздался злорадный смешок, и связь оборвалась. Самое неприятное заключалось не столько в том, что Коринфская была единственной возможной заменой Ксении в «Лебедином», главное — ей опять стало невыносимо тоскливо, а в словах «доброжелателя» послышался издевательский, неприкрытый намек на безвыходность ее положения, наконец, балерину просто охватил панический страх. Недуг вернулся, словно пять минут назад не было чудесного просветления. Возобновилась горячка, Ксения еле добралась до постели, вся дрожа и беспрерывно шепча молитвы.

Мария, вернувшись, с порога радостно сообщила, что заказала у Вознесенья молебен с акафистом Чудотворной «Утоли моя печали», и «уж теперь Ксеничка непременно пойдет на поправку». Однако зареванная Глаша кое-как объяснила, что произошло в ее отсутствие, и теперь барыне гораздо хуже прежнего. Тут снова задребезжал телефон, и Мария, будучи вне себя от возмущения, приготовилась дать решительную отповедь наглецу. Звонила секретарь самого директора и просила к телефону Ксению Павловну.

— Я не буду ее беспокоить. Ей очень плохо, ей вредно разговаривать.

— В таком случае передайте ей информацию от имени директора: мадемуазель Светозарова обязана выступить сегодня вечером в спектакле «Лебединое озеро».

— Она не сможет выступать. Она больна, вы русского языка не понимаете?

— Тогда пусть она в ближайшее время перезвонит господину директору и сама объяснится, — на этом секретарь повесила трубку.

Марии предстояло, как и накануне, провести беспокойную ночь в ожидании перелома болезни подруги — должна же была помочь соборная молитва Богородице, да и врач ведь не сказал, что у Ксении что-то серьезное, обещал улучшение. Колыбельных Мария не знала, но зато прекрасно помнила свой прежний репертуар и убаюкивала свою «бедную деточку» сладкозвучными оперными ариями и камерными романсами ушедшей молодости. Так и не сомкнула глаз, пока темный занавес зимнего петербургского неба за окном не превратился в застиранную белесую кисею, едва тронутую синькой.