Датский король - [232]

Глаша украдкой примерила колье перед зеркалом, полюбовалась невиданной роскошью и положила назад, рассудив по-своему: «Я б такое сокровище ни за что не выкинула. Ксения Павловна, небось, тоже вернется в другом настроении, передумает, а уж поздно будет, и спрос с меня… Нет уж, пусть лежит где лежало. Такое свиньям в помои — где же это видано-то?»

VIII

Билеты ваятель взял на первый поезд до Берлина — купил целое купе, чтобы дорогой никто не мешал ему размышлять об успешно завершенном деле. Заняв свои места в поданном через полчаса составе, Вячеслав Меркурьевич не колеблясь отбросил опасения о пересечении границы: «Где наша не пропадала — откуплюсь как-нибудь. И вообще, еще римляне говорили — победителей не судят!» Голова кружилась от успеха, на который он едва не потерял всякую надежду. Еще бы — было чему радоваться! «И как это я догадался поджечь дом — ведь сразу замел все следы! Теперь искать меня придет в голову, пожалуй, только круглым дуракам! Художник допоздна работал в доме, заснул за работой, какая-нибудь свеча упала на пол — и все!!! От несчастного живописца и самого дома со всем содержимым остался один пепел, зато в особняке у Флейшхауэр стоит ящик для книг — бедный русский библиофил так и не успел совершить заветную покупку. Фрау, пожалуй, устроит из приличия вечер моей памяти, в местных газетах поместят душещипательный некролог, в русской церкви закажут панихиду по трагически погибшему рабу Божьему… Ха-ха-ха! Только бы Эрих не проговорился… А когда обнаружат пропажу в библиотеке, с моим ничем не запятнанным именем ее и связать не додумаются. Всех провел: ай да Звонцов, ай да сукин сын!» Будущее развивало перед неисправимым авантюристом свой радужный свиток. Он подумал, что в бауле среди белья, пристяжных манжет и манишек лежит бесценный труд Ауэрбаха с магическим руководством к действию и настоящее Копье Лонгина: «Имей такое оружие в своих руках неудачник Сальери, непременно воспользовался бы, и мы, возможно, не вспомнили бы сейчас гениального австрийца Моцарта, зато слушали бы великую Сороковую симфонию итальянца Сальери». Это дерзкое предположение уже породило новую идею фикс в неприкаянной голове: «Как же все-таки мне повезло: я теперь запросто могу присвоить Сенькин талант — зачем он тихоне-самоучке, если для него закрыты все дороги? А я, дворянин Вячеслав Меркурьевич Звонцов, с этим даром всего добьюсь. Найду новые каналы и вернусь в Европу как настоящий „КД“. Пусть тогда какая-то там напыщенная фрау „богиня“ — или барон-оборотень попробуют со мной справиться — у них уже руки коротки! А я все-таки стану „КД“».

Сколько времени заняла дорога до Берлина, ликующий прожектер не мог бы сказать: он то выпивал очередную чашечку кофе, которую с неизменной вежливостью приносили из ресторана на серебряном подносе, стоило только важному русскому пассажиру вагона «люкс» сделать заказ, и продолжал тешить себя бурными фантазиями, то погружался в блаженный сон без сновидений, о котором давно уже мог только мечтать. Так Звонцов прибыл в германскую столицу. Таксомотор перевез его на вокзал восточного направления. Здесь скульптор без приключений дождался курьерского на Петербург, где тоже устроился в «люксе». Меньше чем через двое суток он должен был быть дома, а в мыслях, видя вокруг русский персонал и слыша родную речь, уже предвкушал удовольствие, с каким сойдет на перрон Варшавского вокзала, но, строго следуя принципу «все свое ношу с собой», драгоценный багаж никому не доверял и, можно сказать, не выпускал из рук. По мере приближения к границе Вячеслав Меркурьевич впервые за время, проведенное в пути, стал чувствовать нарастающее беспокойство: взятку таможенникам, тем более иностранным, ему еще никогда давать не приходилось. «Риск — дело благородное!» — храбрился он изо всех сил, а взгляд его уже блуждал в пространстве, будто здесь в поезде, в купе можно было найти чудесную опору, какой-нибудь выход из положения. Тут еще, как назло, Звонцов вдруг заметил, что плотная бумага порвалась на каком-то остром углу и обнажилась бронза. Ладно бы просто поверхность металла, но она была покрыта зеленой патиной! Звонцов оторопел, не в состоянии понять, откуда могла взяться окись: «Что за черт! Я в темноте и не заметил, что скульптура покрылась патиной. Теперь эту „древность“ таможня ни за какую мзду не пропустит!» Он сам чуть не позеленел.

Он вспомнил, что если неустоявшуюся патину помазать каким-нибудь жиром, можно все успешно затереть, и она после этого сама уйдет. «Нужно обычное масло!» Окрыленный спасительной идеей, Звонцов выпотрошил баул, засунул туда статую и помчался в вагон-ресторан. Буфетчик с подозрением отнесся к странному господину с дорожным баулом, из которого торчал непонятный сверток, кинувшемуся к стойке, вопя:

— Масло!!! Ради Бога, любезный, сливочного масла!

Вячеслав Меркурьевич увидел часы над стойкой — до границы оставалось два часа ходу. Он добавил, багровея:

— Побыстрее, пожалуйста.

Он чуть не бился в конвульсиях, воображая уже, как конфискуют и статую, и все остальное.

— У нас не подают масла отдельно, — процедил сквозь зубы буфетчик. — Вот, извольте видеть: бутерброды-с! Остались только с осетриной. Рыбка свежайшая. масло тоже, разумеется, — вологодское. Будете брать?