Датский король - [229]

— Мария Георгиевна, кроме вас у меня в Петербурге не осталось человека, которому я могла бы по-настоящему доверять! В сущности, я теперь совершенно одна… Если бы вы знали, какой униженной, обманутой я себя сейчас чувствую! Получается, я ничего не понимала в людях, Мария. Так разочароваться! Один дорогой мне человек — он говорил, что все готов сделать для моего счастья! — оказался страшной фигурой, темной личностью, смеет выдавать себя не за того, кем на самом деле является. Другого мне словно бы Сам Бог послал как избавление от скверны мира сего, а он такое сотворил, до сих пор опомниться не могу… Оба авантюристы. и мне было суждено получить одну за другой эти пощечины от жизни! Наверное, заслужила — иначе что же? У меня точно внутри что-то оборвалось — бессилие, опустошенность, я себя просто не чувствую, ни тела, ни души… Господи, грех какой тяжкий — это ведь уныние, я знаю! Теперь вы понимаете, Машенька, что случилось? Самая страшная боль, когда уже боли не чувствуешь и перестаешь понимать, зачем живешь. Если кругом обман, все теряет смысл… Опять я грешу! В таком состоянии танцевать совершенно невозможно — без сил, настроя, это будет издевательством над зрителем…

Мария слушала, сопереживая, сочувствуя несчастной подруге до боли сердечной, но, умудренная жизненным опытом, она понимала, что раны души может залечить только Господь по милосердию Своему да время:

— Крепитесь, милая Ксеничка! Жизнь на этом не кончается, поверьте…

— Я хочу просить вас об одной только вещи, Мария… Я рассказывала вам — у меня духовник в Тихвине, отец Михаил, схимонах Успенского монастыря. Напишите ему о том, что со мной происходит, в каком я искушении, или телеграфируйте… Ради всего святого, только вас могу попросить об этом, не откажите! Запомните — старец Михаил. Он должен все узнать, пускай молится за меня, грешную, а его поминать не забываю… Мне самой бы, конечно, это сделать, но ведь вот как все получается — не по нашему рассуждению…

— Обязательно все сделаю как вы просите, — заверила благочестивая женщина, готовая исполнить любую просьбу больной Ксении, лишь бы это помогло. — А хотите, я поговорю с импресарио, если понадобится, с самим директором? Они должны, обязаны принять во внимание ваше плач… болезненное состояние — они напрямую заинтересованы в здоровье своей лучшей балерины. Вы же до сих пор всегда выручали труппу, пускай теперь войдут в ваше положение! Они должны смириться…

Балерина запротестовала, порываясь встать:

— Ни в коем случае! Не нужно этого — все превратят в некрасивую историю. Мне совсем не хочется скандала! Разве вы не замечаете — в труппе постоянные интриги, какие-то подводные течения, а я не понимаю и понимать не хочу этой закулисной возни! Для меня сцена священна: не желаю, чтобы бульварные газетенки получили очередной повод для своих омерзительных сплетен о театре.

В ответ на это старая подруга могла только беспомощно разводить руками, сетовать на тяготы актерской жизни и лукавство богемной среды:

— Нам ли с вами не знать этого, бедная моя девочка…

Ксения, по крайней мере, знала, что никто из тех, от кого зависит ее выступление, даже не думает, не допускает мысли о том, чтобы освободить ее от спектакля. К тому же интуиция подсказывала балерине: она попала в бурлящий кратер противостояния интересов враждебных творческих или, вернее, псевдотворческих кланов, неведомых ей, но влиятельных сил: угодила в самый центр узла, который затягивался все сильнее и безжалостнее. «Погибали» в этом змеином клубке по сути случайные люди, затянутые в чужую циничную игру; простые, честные служители сцены — артисты становились жертвами трагических обстоятельств. Ксения Светозарова была не в силах помочь ни этим несчастным, ни даже себе самой. Понимала ли Мария с такой же остротой катастрофичность сложившейся ситуации? Она лишь видела, как мучается больная, которой так и не становилось легче — скорее, наоборот, и сама страдала от невозможности прогнать коварный недуг. Балерина же снова впала в забытье, не могла даже завтракать.

Примерно в полдень опять примчался издерганный импресарио, на этот раз уже с педагогом — репетитором Ксении. Растерянная прислуга открыла важным особам, но уже в прихожей путь им преградила Мария, решительно заявив:

— Господа, я должна предупредить вас: Ксения Павловна очень плоха, и не следует ее сейчас беспокоить — она спит. Ей нужен отдых, господа, об участии в вечернем спектакле не может быть и речи.

— Pardon, madame, мы уж как-нибудь сами разберемся! — раздраженно бросил импресарио. — И что за ситуация такая безвыходная? Доктор дал госпоже Светозаровой лекарство, обещал мне, что это средство поставит на ноги… кого угодно. Может быть, mademoiselle просто не в духе? Знаете, как это бывает у капризных дам…

— Да как вы можете! Сами ведь вечером видели, бездушный вы человек! — Лицо Марии покрылось багровыми пятнами. — Проявите христианское милосердие, в конце концов…

Педагог, дама почтенного возраста, то и дело подносившая к глазам батистовый платочек, попросила все-таки пропустить ее в комнаты, хотя бы посмотреть на свою подопечную. Ей подруга-сиделка отказать не посмела.