«Дар особенный»: художественный перевод в истории русской культуры - [91]

                    Разлуки, ревности, презренья.

(Ватсон)

                    Что страшней, чем беспощадность?

                     Хладность.

                    Что больней, чем мук вседневность?

                     Ревность.

                    Что – горчайшая наука?

                     Разлука.

                    Значит, скорбь моя и мука

                    Исцеления не знают,

                    Раз надежду убивают

                    Хладность, ревность и разлука.

(Лозинский)

Естественно, впрочем, что исключение в этом смысле составляют сонеты, в переводе которых Кузмин чувствовал себя не менее легко и непринужденно, чем Лозинский. Сравним, например, русские версии одного из самых петраркистских сонетов в тексте «Дон Кихота», который Сервантес вложил в уста Рыцаря Леса:

             Сеньора, дайте мне для исполненья

             Наказ, согласный вашей точной воле, —

             В таком почете будет он и холе,

             Что ни на шаг не встретит отклоненья.

             Угодно ль вам, чтоб, скрыв свои мученья,

             Я умер? – Нет меня на свете боле!

             Хотите ль вновь о злополучной доле

             Слыхать? – Амур исполнит порученье.

             Я мягкий воск в душе соединяю

             С алмазом крепким, – и готовы оба

             Любви высокой слушать приказанья.

             Вот – воск, иль камень, – вам предоставляю:

             На сердце вырежьте свое желанье —

             И сохранять его клянусь до гроба (II, 143).

Ватсон, в принципе избегавшая откровенного приукрашивания текста, выбрав шестистопный ямб, была вынуждена, ввиду неизбежного «разбухания» лексического пространства, прибегать к арсеналу избыточных «поэтизмов». Что же касается перевода Лозинского, который вполне может «представлять» стихотворение Сервантеса на русской почве, то его уязвимость заключается лишь в самом факте существования версии Кузмина.

Принципы петербургской школы художественного перевода диктовали переводчику необходимость растворяться в поэтической индивидуальности автора, добиваясь сбалансированности, выверенности до мелочей – лексики, синтаксиса, образной системы. Очевидно, что гениальному стилизатору Кузмину все равно не удалось бы в полной мере добиться такого результата. Замечательным тому подтверждением является легко узнаваемая кузминская строка: «И дамы в виде траурного хора / Покроют плечи нежные камлотом». Естественно, что никакого «камлота» в оригинале нет. Однако в качестве грубой, суровой шерстяной ткани «камлот» для сюжетной коллизии выполняет ту же функцию, что и «picote» оригинала. Тем самым и стилистически, и предметно, и эмоционально узнаваемо кузминская строка предельно точна в качестве адекватного перевода. Достаточно сравнить ее с версиями, предложенными Ватсон («Пока в дворце волшебном черного убора / С себя не снимут дамы с радостным волненьем») и Лозинским («Пока вуали мрачного убора / Гнетут придворных дам печальным гнетом»). Замечательный пример усвоения Лозинским уроков Кузмина, творческого (вполне естественно в художественном переводе) освоения достижений предшественника – перевод им последних четырех строк этого же стихотворения, включенного в LXIX главу 2-й части:

               Душа, свободная от персти тленной,

               Влекомая уж по Стигийским водам,

               Все будет петь тебя, – и это пенье

               Заставит тише течь поток забвенья (II, 810).

(Кузмин)

               Мой дух, от плена тесного свободный,

               Среди стигийских волн, во тьме всевечной,

               Тебя восславит, и под звуки пенья

               Недвижимо замрет поток забвенья[605].

(Лозинский)

Последние две строки Лозинский повторил почти дословно и тем не менее в целом претворив в новое художественное единство, не уступающее версии Кузмина, сосуществующее отныне с ним на равных.

Осуществленные Михаилом Кузминым переводы стихов из «Дон Кихота» – это несомненная удача Кузмина-стилизатора и Кузмина-переводчика, несмотря на вынужденный характер этой работы. Между тем несомненно, что его переводческая программа и его переводческое наследие для складывавшейся петербургской-ленинградской школы стихотворного перевода оказались несколько маргинальными, прежде всего по сравнению с программой и наследием Михаила Лозинского, его соавтора по переводу для издательства «Academia». Тот факт, что Лозинский был вынужден для издания Любимова в 1951 году доперевести те стихи, которые ранее были переведены Кузминым, представляется абсолютно объяснимым и оправданным. Невольно вспоминается, как ранее точно так же «не прошли по конкурсу» на иллюстрации к роскошным изданиям «Дон Кихота», осуществляемым в Англии и затем в Испании, два гениальных художника, вначале Уильям Хогарт, а затем Франсиско Гойя, предложившие дерзкие по своей неакадемичности и новизне интерпретации романа, но не отвечавшие требованиям, предъявляемым к иллюстрациям. Кстати говоря, те работы, которые выиграли конкурс и были напечатаны, в качестве иллюстраций замечательны. Мне подобное сравнение представляется абсолютно допустимым, поскольку перевод в принципе, не являясь ни в коей мере самим переводимым текстом, с большими оговорками становится его соперником, а скорее является иллюстрацией к нему.