«Дар особенный»: художественный перевод в истории русской культуры - [50]

             Там их убежище, а сзади нет пощады,

             И запах льва струит полночный аквилон.

             Их ноги топчут гидр и горных стеллион.

             Им бурные ключи и бездны не преграды,

             И вот уже видны далекие громады:

             И Осса, и Олимп, и черный Пелион.

             Один из беглецов порой на миг отстанет,

             Взовьется на дыбы и зорко даль оглянет

             И снова с братьями несется в табуне.

             А там, за ними вслед, грозящею лавиной,

             Гигантски удлинясь при пламенной луне,

             Чудовищная тень Геракла в шкуре львиной[320].

Перевод Олерона, прекрасно знавшего французскую поэзию второй половины XIX – начала XX века, во многих отношениях удачен. У Брюсова были все основания утверждать, что читатели переводов Олерона «будут иметь верное понятие о поэзии Эредиа»[321]. Структура подлинника, его ритм, рифма, звуковая сторона сонета французского поэта воспроизведены в русском сонете достаточно точно. Из всех известных переводов этого стихотворения единственно в нем схвачена сдержанная, жесткая, напряженная и в то же время торжественная интонация французского стиха Эредиа, что является одним из несомненных достоинств именно этого перевода.

Наиболее удачно переведены терцеты, в которых серьезное возражение вызывает лишь перестановка имени Геракла в последней строке. Это слово непременно должно заключать стихотворение. Даже если бы его положение было чисто формальным, исходя из отчетливого «формального акцента» Эредиа, следовало бы постараться это положение сохранить. Однако в данном случае это имеет особое значение. Нагнетание ужаса по всему сонету осуществляется как раз незримым присутствием Геракла, имя которого умышленно произносится только тогда, когда осталось лишь поставить точку. За этим словом возникает как бы новый огромный текст, отмеченный гораздо большей определенностью, реальностью и трагизмом. На это свойство Ж. – М. де Эредиа, умевшего, давая четкую пространственно-временную характеристику какому-то событию, в последней строке разбивать рамку сонета и выходить последним словом за пределы его координат, обращали внимание еще современники поэта. Таким образом, одной из непременных доминант для переводчика этого сонета должна служить его бóльшая, чем в сонете как таковом, «построенность» на последней строке и даже на последнем слове (не случайно Эредиа почти все свои сонеты писал, начиная с последней строки).

Ощущения полной адекватности перевода подлиннику не возникает и из-за некоторых других неточностей. Эредиа был чрезвычайно требовательным к себе поэтом (недаром его часто сравнивали с Флобером). Друзья вспоминали, что некоторые сонеты он писал в течение нескольких месяцев; приходя к ним, он часто читал только одно четверостишие или даже одну строку и просил их высказать свое мнение[322]. Каждая строфа у него, как правило, – одно предложение. В переводе Олерона первый катрен неоправданно разбит на несколько небольших фраз, из-за чего возникает ощущение отрывистости. Кроме того, последняя строка переведена совсем неудачно («И запах льва струит полночный аквилон»): непонятно, где подлежащее, а где дополнение. О некоторых иных недостатках переводов Олерона из Эредиа (искажения смысла, неприемлемые синтаксические решения, стилистический сдвиг, в ряде случаев неубедительный лексический выбор) говорилось В.А. Дынник в рецензии на сборник[323]. Конечно, на отдельные недочеты можно было бы не обращать внимания. Воссоздавая художественное целое, поэт должен был что-то потерять. Перевод Олерона ровный, профессиональный, выполненный поэтом, дорожащим творческой индивидуальностью переводимого автора и при этом прекрасно ориентирующимся в его творчестве, в его поэтике, стилистике, словаре. Все это дало ему богатый и разноплановый фонд правомерных замен. Нет одного: у читателя не возникает ощущения знакомства с крупнейшим поэтом, как это было в переводе Волошина.

Следующий перевод этого сонета (вместе с другими переводами из Эредиа) был подготовлен Л. Кацманом и появился в Киеве в 1918 году.

             Бегут они, пьяны убийством и позором,

             Туда, где крутизна побег их охранит.

             Им страх предшествует. За ними смерть летит:

             Их гонит запах льва, несущийся над бором.

             Потоки, рощи, рвы мелькают в беге скором;

             Все топчут по пути удары их копыт,

             И вот уже вдали, темнея, предстоит

             Массив высоких гор навстречу жадным взорам.

             Один из беглецов испуганного стада

             Вздыбясь глядит назад. Ему довольно взгляда;

             Спешит одним прыжком смешаться он с толпой:

             Он видел под луной, всплывающей из леса,

             Бегущую вперед с ужасной быстротой,

             Чудовищную тень и контур Геркулеса[324].

В этом переводе, как и во всех последующих, в отличие от перевода Волошина, формальная структура сонета сохранена. Очевидно в то же время, что в остальном этот перевод неудачен. Он описателен, рыхл. «Разбухание» лексического материала с неизбежностью привело к смысловым и образным потерям. Например, утрачены все имеющие в сонете парнасца Эредиа концептуальное значение фактические, в том числе географические, реалии (гидры, стеллионы, Осса, Олимп, Пелион). Возможно, это вызвано тем, что издание, где напечатаны переводы Кацмана, по замыслу было изданием общедоступным. Из-за неудачной передачи некоторых слов и словосочетаний перевод кое-где обессмысливается. Например: «Бегут… туда, где крутизна побег их охранит». На самом же деле они бегут не просто в горы (для Геракла крутизна – не преграда), а к тем горам, где находятся их убежища, домой. Или в другом месте: «Им страх предшествует» – лишено смысла, в то время как в тексте: «Их подгоняет страх» – и т. д.