«Дар особенный»: художественный перевод в истории русской культуры - [51]

Примерно так же может быть охарактеризован перевод известного впоследствии советского поэта-переводчика и стиховеда Г.А. Шенгели:

          Летят в безумии, в мятежном опьяненье

          К скалистому хребту, что примет дикий лет.

          Их настигает смерть, их ужас мчит вперед:

          Там, сзади, львиный дух повис в ночном смятенье.

          Давя гадюк и гидр, минуя в исступленье

          Овраги и поля, и тернии высот,

          Стремятся вдаль, а там, хребтом взмыв в небо, ждет

          Олимп и Пелион, в крутом оцепененье.

          Порою на дыбы взметнувшийся беглец

          Стоит, глядит назад и, слыша бой сердец,

          Одним прыжком опять гремит в родное стадо:

          Он видит, как в луне, сверкающей сквозь лес,

          Вытягивается безмерная громада:

          Гигантским ужасом тень бросил Геркулес[325].

За исключением нескольких строчек и отдельных образов, этот перевод тоже неудачен. Сонет Эредиа, в отличие, например, от сонета Шекспира, характерной чертой которого является разнообразие стилистических оттенков, стилистически довольно однороден. Следовательно, если от переводчика Шекспира требуется активное владение большим арсеналом выразительных средств, то трудности, стоящие перед переводчиком Эредиа, иного плана – оперирование ограниченным кругом элементов одной сжатой стилистической системы. Оригинальное произведение при стихотворном переводе, естественно, претерпевает значительную перестройку; взамен многих утраченных элементов появляются новые. В самом лучшем переводе, по словам А. Тарковского, «от автора 70–80 процентов, от переводчика 20–30». «Если эти 20–30 процентов, – продолжает он, – не грешат против стиля и замысла автора оригинала, если переводчик как бы подчиняется творческому диктату извне и пытается утвердить не свою художественную личность, а творческую личность создателя подлинника, стушевывается в его тени, то перевод хорош»[326]. В переводе Шенгели высокая традиционность Парнаса в значительной степени заменена безликой эпигонской традиционностью, устойчивыми «поэтизмами»: «в мятежном опьяненье», «в ночном смятенье». В то же время отдельные словосочетания («к скалистому хребту, что примет дикий лет», «гремит в родное стадо») слишком «маркированы» русской постсимволистской поэзией (известно, в частности, что Г. Шенгели в 1940-е годы был близок к эгофутуризму).

Отдельные места перевода оставляют желать лучшего с фонетической точки зрения. Эредиа уделял звуковой стороне стиха огромное внимание, поэтому неприемлемой, например, является словосочетание «хребтом взмыв в небо, ждет». Очень тяжел синтаксис второго терцета (при логической невнятице последней, важнейшей строки).

Последний из анализируемых переводов был выполнен Н.С. Гумилевым в так называемой Студии М. Лозинского. В начале 1920-х годов в Петербурге М.Л. Лозинским была организована Студия переводчиков. В виде эксперимента был осуществлен коллективный перевод сонетной части «Трофеев». Этот труд тогда остался неопубликованным. Все переводы Студии М. Лозинского (им, кстати, редактировавшиеся) были изданы в 1983 году в издании «Трофеев» в серии «Литературные памятники» либо в основном тексте, либо в составе примечаний. Там же, в составе примечаний, был напечатан перевод «Бегства кентавров» Н. Гумилева:

           Бегут – и бешенством исполнен каждый стон —

           К обрывистой горе, где скрыты их берлоги;

           Их увлекает страх, и смерть на их пороге,

           И львиным запахом мрак ночи напоен!

           Летят – а под ногой змея и стеллион,

           Через пороги, рвы, кустарник, без дороги,

           А на небе уже возносятся отроги:

           То Осса, и Олимп, и черный Пелион.

           В потоке табуна один беглец порою

           Вдруг встанет на дыбы, посмотрит за собою,

           Потом одним прыжком нагонит остальных;

           Он видел, как луна, горя над чащей леса,

           Вытягивает страх неотвратимый их —

           Чудовищную тень убийцы – Геркулеса[327].

Гумилев исходил из следующих переводческих принципов: «Повторим вкратце, что обязательно соблюдать: 1) число строк, 2) метр и размер, 3) чередование рифм, 4) характер enjambement, 5) характер рифм, 6) характер словаря, 7) тип сравнений, 8) особые приемы, 9) переходы тона»[328]. Что же касается Эредиа, то Гумилев считал необходимым при переводе его сонетов исходить из следующих особенностей творческой индивидуальности французского поэта: а) словесной «точности», б) «стремления сравнивать конкретный образ с конкретным»[329]. Одним из несомненных достоинств перевода является сохранение в нем специфической парнасской тональности (хотя он слегка и «засушен»). Это тем более важно, что во многих других известных переводах сонетов Эредиа на русский язык имеется сдвиг в сторону либо повышения тона, либо понижения.

Характерная черта этого перевода – полное отсутствие в нем (как и в подлиннике) книжно-поэтических штампов. Пожалуй, удачнее всех Гумилев справился с задачей передать не только смысл, но и образность самого сложного и в то же время самого важного в этом сонете второго терцета.