Дар милосердия - [96]

Я и думать забыл о машинке, которая, пощелкивая, скрупулезно записывала мои слова. Непозволительная глупость.

— Благодарю, — промямлил я.

— На втором этаже вас обследует преподобный психиатр. Приемная вверх по лестнице.

Я собрался было уходить, но остановился. Уж не знаю почему, но я не мог так просто уйти.

— Простите…

— Да?

— Я рассказал вам так много о себе, но о вас мне не известно ничего. Даже имени не знаю.

Голубые глаза девушки будто превратились в ледяные озера, но тут же оттаяли. На губах расцвела улыбка, озарив лицо солнечным светом.

— Джулия. Джулия Прентис.

— Очень рад знакомству, — сказал я.

— Взаимно, мистер Бартлетт. А теперь, пожалуйста, не задерживайте очередь.

Очередь и впрямь была длинной. Я угрюмо проследовал мимо, ненавидя этих людей, себя, общество, которое запрещало мне самому выбирать себе пару, но более всего ненавидя механическую сваху, прозванную в народе «Большим Купидоном», которая сделает этот выбор за меня.

У подножия каменной лестницы я обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Джулию. Та уже беседовала со следующим заявителем, напрочь забыв обо мне.

Но кое-кто явно не забыл. Костлявый инспектор не сводил с меня глаз и, судя по их выражению, теперь по-настоящему меня презирал.

Почему? Неужели слышал мой разговор с Джулией? Вряд ли. Кругом стоял такой шум, что определить, кто именно говорит, было невозможно. К тому же я говорил достаточно тихо.

Или все-таки недостаточно? Как бы то ни было, он таращился на меня, как на завсегдатая ярмарки тщеславия, которому срочно нужно исповедаться. Может, подойти к нему и спросить дорогу к Небесному Граду?[21] Нет, не стоит. Подшучивать над сотрудниками Брачной полиции — не самая удачная мысль. А если шутка затрагивает одну из священных книг, то и до Чистилища недалеко.

Поэтому я отвернулся и начал подъем по лестнице, ведущей к обители преподобных психиатров.

Глава 2

Я покинул министерство уже поздним вечером. Солнце, красное и словно разбухшее от весенних пыльных бурь, почти скрылось за подъемниками станции переработки планктона, а небо утратило привычный медный блеск. Я поймал рикшу, забрался на пластиковое сиденье и, откинувшись, подставил лицо прохладному июньскому ветру.

Стук колес и ритмичный топот рикши тонули в уличном шуме. Здание Министерства бракосочетаний растаяло в густеющих сумерках. Мы миновали собор, маленькие окошки в его зубчатых башнях отливали красным в последних солнечных лучах. Осталась позади и громада Колизея, мрачная и молчаливая. Вдалеке в темном небе высились силуэты башен-ульев.

За Колизеем расположились дома священников. Чопорные фасады свысока глядели на меня узкими окнами. Я заерзал на сиденье. Чтение запрещенных книг позволило по-новому оценить эпоху Покаяния, но по ночам от этого крепче не спалось.

Я уже неоднократно предлагал свои услуги Литературной полиции. Порой мне везло, и меня назначали смотрителем книжной свалки. При любой возможности я стремился прочитать как можно больше и с нетерпением ждал очередной список книг. Пусть и ценой пребывания в Чистилище, но спасу от огня хотя бы несколько изданий.

Дома расступились, и мы въехали на шумную рыночную площадь. Повозки сновали взад-вперед, а торопливые прохожие то и дело лезли под колеса. Вечерний сумрак наполняло цоканье пластмассовых каблуков и шелест длинных юбок. В мире, где небо заслоняют гигантские ульи, даже ночной ветер не мог развеять спертый воздух цивилизации.

Рикша остановился перед моим ульем. Я расплатился стальным долларом и оставил от сдачи пластиковый четвертак на чай. Душу теснило гнетущее одиночество, неизбежное среди безликой толпы.

Я не жалел, что поселился в улье. Здесь было не хуже, чем в общежитии Ассоциации молодых христиан. Три комнаты, пусть и маленькие, все же лучше каморки, где я жил несколько лет после самоубийства родителей.

Когда-то давно, столетие назад или даже больше, ульи называли «многоквартирными домами». Проходы в ярд шириной сменились внушительными коридорами, вместо узких лесенок работали лифты, да и комнаты были куда просторнее. Все это было задолго до металлического кризиса и бума рождаемости, в период, вошедший в историю как «эпоха Расточительства».

Однако порицание нравов предков — малоприятное занятие. Вместо этого я задумался о грядущем браке, который, если повезет, положит одиночеству конец.

Какой будет моя жена? Если верить брошюре, пришедшей с повесткой, эта женщина будет идеальным партнером с эмоциональной, интеллектуальной и физической точки зрения. Эдакое олицетворение сформированного подсознанием божественного образа, полностью соответствующего моим стандартам женской красоты. Она станет выполнять все мои подсознательные желания. Одним словом — женщина, в которой я нуждался всю свою жалкую одинокую жизнь.

Я попытался представить ее. Выбросил лишние мысли из головы, стер все ненужные образы. Долго ждать не пришлось, и пустота вскоре начала заполняться. Перед глазами встал пейзаж из двадцатого века: на переднем плане синева реки, позади — зеленое море травы, поросшие лесом холмы, громады кучевых облаков и, наконец, одинокая птица в бескрайнем небе…