Даниэль и все все все - [69]

Соберется, бывало, какой-нибудь режиссер из города N на кукольном театре «Колобок» ставить да и едет прямо к Новацкому, узнать, чтó ему для этого дела почитать надо по науке. За Новацким не залежится, читай, говорит, Проппа[17]. Либо же Шопенгауэра, а то еще можно вот это – «Боги, гробницы, ученые»[18], для «Колобка», говорит, в самый раз.

Я же навсегда запомню дивную картину: сидит наш Учитель, лекцию читает одному-единственному лицу, лицо же японское, скульптор Куми Сасаки из Токио. Только она авангардист, потому родная старина ей ни к чему. До встречи с Новацким, разумеется. Потом они спектакль сделали изумительный – «Каваримэ». Кукол, правда, не было, но были объекты, Новацкий-режиссер с ними справился запросто. Спектакли были прелести непередаваемой. Он, к слову, если брался за режиссуру, то и был в этом деле эдаким матерым.

Мы, кажется, приближаемся к естественному вопросу – где сей великий эрудит обрел свои знания, в каких университетах.

Да ни в каких, по правде говоря. Недоброжелатели – а такие были – говорили: он в школето доучился ли? Вопрос. Но чего не знаю, того не знаю, мы поздно познакомились, и только смутные вести клубились над его загадочным прошлым. То ли он актерствовал в провинции, то ли побыл на каком-то заводе, то ли в завлиты подряжался. Словом, все смутно. Всё. Одно лишь ясно, как божий день, – нигде он не был намерен работать, если ему не интересно. Нет и нет, и скорей обратно, в свою знаменитую комнату, что в центре Москвы, в Большом Гнездниковском переулке, в свое родовое гнездо в том смысле, что он там и родился.

Мой дом – моя крепость, только двери его крепости никогда не закрывались, но все-таки башня, надежная башня, из нее мир виден в правильном ракурсе, из нее видно только то, что ему интересно.

Мой дом – моя крепостная стена, отгородившая от пошлости и скуки.

Мой дом – крепостные ворота, открытые настежь. И шли-шли-шли к нему люди, на огонек, набивались в комнату, где он царил: кого казнил, кого миловал, порой и несправедливо, да что поделаешь – хозяин-барин!

Еще там была антресоль, прославленная не меньше, чем ночлежка Гиляровского. Антресоль Новацкого – приют бездомных и командированных, брошенных мужей и счастливых любовников. Был когда-то журнал «Гостиница для путешествующих в прекрасном» – так бы и назвать ту антресоль.

Я же еще застала Вику, маму Новацкого, легкую мышь, родившую эту гору плоти и интеллекта. Большая была та гора, мясистая и плотная. Мышь-Вика когда-то в Строгановском поучилась, остались от нее листочки, орнаменты-ландыши, наследство изящное, застенчивое и воздушное, только Новацкому очень даже пригодившееся. Про отца ничего не знаю, только известно было – это он поселился в доме, возведенном архитектором с именем не московским и загадочным Нирнзея, будто звенело чисто отмытое зеркальное стекло. Ох не для этих жильцов он строил!

После революции дом был отдан старым большевикам, собственно, большевики и назначили его себе на случай постарения. Впрочем, если у старых большевиков водились собственные домовые, они наследство великого архитектора берегли, можно сказать, свято. Чистоту соблюдали, за лифтами строго смотрели, оберегая бархатные диваны. На зеркалах никто худого слова не писал, а латунные ручки неземной красоты почему-то дожили до перестройки.

Но Серебряный век, изгнанный со двора, как породистый пес, оказался живучим и для своей реинкарнации приглядел, конечно, комнату Новацкого-сына. Осколки разбитого вдребезги прятались по задворкам и в конце концов приходили к порогу его комнаты. Вдруг появлялась ниоткуда медная сахарница, может быть, из купеческого быта Брюсова. Вдруг возникало во всю стену зеркало – говорили, в него Книппер-Чехова смотрелась, примеряя итальянскую шляпу.

Вот только любоваться всем этим оставалось Новацкому недолго. Слепота надвигалась неумолимо.

Мы с ним затеяли журнал «Кукарт», тема – кукла в культуре. Он был редактор отдела фотографий, и куча снимков лежала перед ним. Он в них закапывал лицо, шуршал, дышал ими, трогал большими щеками. Вынырнув, заявлял: значит так, эти три никуда не годятся, одна вот эта пойдет в печать.

Если кто заставал его за этим занятием, едва не вслух вопил – да он же слеп, как крот слеп!!!

А у него, думаю, третий глаз открылся: он же и сам – сам! – еще фотографировал! В зеркало. Леша Калмыков, верный ученик, только аппарат пристраивал, а дальше он сам, кажется, на ощупь. Впрочем, не знаю. Но фотографии были, и превосходные. В зеркальной полутьме обозначался семейный портрет в интерьере, он и Любка. Из обморочного сумрака выходили два обнаженных тела, с возрастным разрывом лет в двадцать, она – костлявая и сексапильная фотомодель, он стар, грузен, тяжел. Но все-таки Адам, но все-таки Ева…

С горем пополам мы «Кукарт» все же делали. И даже ссориться успевали! А как же с ним не ссориться, если…

Но стоп, стоп! Как там говорится – или только хорошее, или ничего? Мудро, конечно, но все-таки, почему только хорошее, с какой стати?.. А вот надо же, другое застревает в горле, не достигнув и собственных зубов – не только чужих ушей. Ну застревает и ладно, я о другом.