Даниэль и все все все - [67]

Но до того должно было состояться обязательное уличное шествие на Старом Арбате, который уже не был старым, но еще не превратился в коммерческую ярмарку. Тут понемногу утверждались уличные музыканты и не менее уличные художники. И все же появление гостей оказалось непривычным. Да иначе и быть не могло.

В ту пору шел в Москве фестиваль театров кукол, так что собрались кукольники, съехавшиеся отовсюду. Но когда все началось, и случайные прохожие, ничего о театре не знавшие, позабыв свои дела, пошли за шествием, поскольку не пойти просто невозможно.

Стояла холодная московская осень. Шуман шел впереди, приплясывая на ходулях. Борода, рубашка – мокрые совершенно. Ему предлагали куртку, но он не взял. Уличные клоуны не простужаются, поскольку немного не люди. Был он вовсе не гигант, даже скорее наоборот, в курьезном контрасте с собственным образом. На ходулях он вырос так, что заглянул в окно второго этажа, где старушка, увидев бороду над горшком с геранью, перекрестилась, а он церемонно снял шляпу. Не шляпу, конечно, а картонный цилиндр: поскольку изображал дядю Сэма в цилиндре и полосатых красно-белых штанах. Это несколько озадачивало – что он был как две капли воды схож с теми карикатурами, которые мы со времен пионерского детства познали из популярного журнала «Крокодил». Оказалось – это не Кукрыниксы придумали дядю Сэма, он уже был придуман до них и как раз в Америке. Только наш дядя, как помню, держал в руках омерзительный предмет, называемый доллар, словом, образ врага. Враг не дремал. Наши карикатуристы не дремали тоже. Удивительно было, однако, что и Шуман его, этого богатого дядюшку, не жаловал. А главное, удивляло, что в выборе старого знака и в старомодных звуках музыки – во всем этом он не собирался искать новизны.

Следом за полосатыми штанами шел оркестр, играл истово и самозабвенно – так в былые времена у нас играли на танцплощадке захудалого городка, подражая музыке ранних американских фильмов, где яростно трудился барабан и отчаянная валторна оставляла в душе вкус меди. Но музыка Шуманова оркестра была еще и замечательно свободна. В этом был стиль. В оркестре крепко шагала Элка – мужские башмаки, очки и стрижка скобкой.

Начиналась Акция. Она была достойна практики дадаистов, если они еще где-нибудь сохранились: ее вполне можно было показывать в детском саду или самой искушенной в искусствах публике. А можно и в стойбище, где шаман учиняет публичное действо, похожее на театр и полезное для общества и природы.

Прямо на улице возле Вахтанговского театра выставили стенд с картинками. Актеры Шумана встали непринужденно и без намека на мизансцену с двух сторон: им предстояло работать античным хором. Перед картинками встал Майкл Борятински, смуглый, тонкий, непринужденный. Несмотря на относительно российскую фамилию, он знал по-русски только «здравствуйте» и «как дела». Нашли волонтера-переводчика. Майкл объявил очень громко: «Выступает театр борьбы против конца света!»

Надо сказать, что в ту пору в отечественном искусстве уже нарастали эсхатологические настроения, конец света предполагался сам собой, чернуха воспользовалась гласностью. А тут – этот, с позволения сказать, актер в помятом гаерском цилиндре, с указкой в руках, как учитель воскресной школы… Господи! Майкл же, водя указкой по картинкам, объяснял:

– Если мы построим дом, сварим суп, народим детей, если Большая Нога решит все это растоптать, мы просто не дадим свершиться такому делу.

«Хор» подтверждает: «Не дадим Большой Ноге!» Кричат разом, да так убедительно, что моментально успокаиваешься, хотя эта самая загадочная Большая Нога изображена на картинке весьма устрашающе – нет, чего-чего, а конца света Питер Шуман нипочем не допустит.

Через два года театр Шумана устроил еще одну поразительную акцию в Москве. До приезда велись долгие переговоры – Питер с жесткостью и непреклонностью выбирал место для выступления, категорически отвергая весьма престижные сценические площадки. Его требования свелись к тому, что он, и притом заочно, добился, что ему выделили пустующий ангар неподалеку от метро «Сокольники». В пространстве бесконечном и безрадостном, как пустыня, Шуман совершил акцию, именно акцию, а не спектакль: «Восстание зверя».

Потребовалась массовка. Человек восемьдесят, не меньше, сбежались охотно. Элка обучала волонтеров петь. Еще пел ансамбль Дмитрия Покровского, пел нечто славянское и совершенно древнее, теми особыми «нутряными» голосами, которым Покровский обучился в русских деревнях, а Элка про такое пение сказала: «Совсем как наши индейцы». Массовка изображала живую природу, были обезьяны и птицы, были еще люди-деревья – лес. Он находился в одном крыле павильона. Маленькая труппа театра Шумана изображала коз. Стояли картонные домики, козы выходили из домиков, каждая кричала: «Это я!» С улицы вошли динозавры (Шуман говорил – драконы). Наклонившись, они выронили из зубастых пастей маленьких кукольных ягнят. Ягнята и козлята болтались на веревках. Веревки перерезáли ножницами.

В другом конце ангара стоял длинный стол, где готовилась трапеза. Пожрут детей природы, этих козлят и ягнят. Стоят палачи в кровавых фартуках. Существа в масках и цилиндрах (сразу видно – скверные твари) готовят детенышей к ритуальному обеду. Очень страшно и тихо. Козлят ужасно жалко, но ведь зло не насытится ими, пойдет дальше, прирежет все, что есть. Солнце потухнет, и вообще – с нами со всеми что будет?