Даниэль и все все все - [65]

Смею допустить – я кое-что понимаю в этих Шумановых куклах. И понимаю, почему для него важно, жива ли по-прежнему идея о том, что искусство способно превзойти самое себя? Интересно ли театру что-то, кроме себя? Сможет ли театр кукол возвыситься над собой, вернуть цель и напор искусству и вновь заставить богов говорить с людьми?

Второе. Шуман – самый настоящий шестидесятник, истинный и типичный. Я «своих» узнаю. Истинные, это которые неугомонны, энергичны и недовольны. Истинный шестидесятник – протестант в том смысле, что он протестует. Главным образом против установленного порядка вещей. Установленный же порядок вещей всегда упирается в политику, на любом полушарии всей нашей земли.

В этом смысле Шуман подобен нашим протестующим, тоже шестидесятникам. Они и внешне похожи. Всклокочены, ершисты и обаятельны, сами того не желая. Мне хочется найти хорошего астролога, может быть, он объяснит, было ли при появлении того поколения (это, как я понимаю, десять лет примерно, с 1925-го по 1935-й) какое-либо особое расположение звезд. Похоже, эти люди появились на всех континентах для того, чтобы в свое время уличать мир в социальных пороках. У нас они выходили к памятникам поэтов для того, чтоб проводить первые неумелые демонстрации против притеснений. Тем временем Шуман обвинял Америку в равнодушии к простому человеку.

У нас шестидесятники вышли на Красную площадь, протестуя против оккупации советскими войсками Чехословакии. Шуман устроил театрализованную демонстрацию перед Белым домом «Нет войне во Вьетнаме!». Театр двигался по площади, актеры в восточных масках несли гроб, набитый похоронками. У нас демонстрантов посадили, Шумана никто не трогал.

Но я не об этом. Я о родстве душ. Тут незачем писать о ситуации, в которой оказался в Москве мой муж, а попутно и я, когда к нам явился Доброжелатель и предупредил: ему точно известно, что нас решено высылать. В Америку. Место для ссылки отнюдь не худшее, только мы не хотели из окаянной России, тогда еще безнадежно советской. Да ведь своей.

– И что нам там делать, спрашивается?

– Ну, если уж случится, что ж, поедем в Вермонт.

– К Солженицыну, что ли?

– Что ты! К Шуману, конечно. У них вроде коммуны, мы бы попросились к ним делать кукол и маски.

О том, что мне было сказано по поводу коммуны («американского колхоза»), здесь опускаю.

Но то ли Доброжелатель оказался трепачом, то ли где-то в неведомых верхах что-то отменили – но не выслали нас по комфортному этапу в пункт А.

Кто бы тогда знал, что случится время, когда я добровольно отправлюсь в Штаты? И три дня буду жить в самом театре «Хлеб и куклы». Потрогаю кукол и преломлю тот самый хлеб.

Сбылась мечта идиота. Могу объяснить, почему так говорят: лишь круглый идиот может быть так счастлив, когда сбывается и когда все оказалось именно так, а не иначе.

Только Юлия уже не было на свете. Но в деревенском доме Шуманов стоит на сосновой полке его книга «Говорит Москва», – так мы попали сюда. Оба.

До того я с Элкой и Питером успела подружиться – они уже раза три приезжали в Москву. Первый приезд их был странен: мы теснились в ВТО, какое-то руководство принимало Шуманов, они не поняли, что их принимают. Никто не знал, как и о чем их спрашивать. Они тоже не знали, о чем их могут спросить чиновники от театра. Виктор Новацкий подошел к ним и сказал: «Пошли ко мне, это через дорогу». И они пошли. Новацкий сказал нам: «Ладно, вы тоже идите». Мы тоже пошли.

В Гнездниковском переулке, что напротив бывшего ВТО через бывшую улицу Горького, в одной-единственной комнате, созданной для того, чтобы в нее набивалась немереная куча народа, Шуманы тотчас поняли, что они дома.

С ними возможно было общаться или дома, или на улице. Под небом. Но никак не в учреждении.

Всё же мы не знали, о чем спрашивать, нет, знали, но не решались, как спросить: расскажите про ваш театр? Или – как вы делаете своих кукол? Вопросы звучали бы нелепо, потому стояло неловкое молчание, до тех пор, пока в дело не вмешался сам Питер, но весьма неожиданно. Он вдруг решил отрекомендоваться. Встал. Произнес краткую речь. Элка (наполовину русская) переводила:

– Я фермер. Я фермер и развожу овец. У меня ферма под Вермонтом, ферма и овцы.

– А… театр?

– Да, и театр.

Чтобы покончить с фермерским сюжетом, скажу сразу, что, оказавшись у них в гостях и припомнив столь озадачившее нас заявление, спрашиваю:

– Питер, а где овцы?

– Ушли куда-то.

– А сколько их?

– Одна. Нет. Было больше. Не намного, но больше, только койоты унесли.

– Как жаль!

– Почему жаль? Это природа.

Больше к проблемам фермерства мы не возвращались. Переселившись из Европы, ставшей тесной, в Америку, так и не ставшую любимой, он и Элка поначалу пробовали заняться театром в Нью-Йорке. Это оказалось совершенно не под силу. И главное, не по душе. Толкаться локтями на Бродвее? Да пошли они!

Ни с чем не считаясь, он упрямо творил своих кукол, идолообразных и первозданных, уставших вечно жить на земле: лики их были скуласты, глаза закрыты и поверхность картонных щек изрыта – так камень может быть выщерблен временем. При чем тут Бродвей?

Попутно скажу, что пока театр вот уж какое десятилетие предается мечтам о технических совершенствах, которые должны обогатить сценическое искусство, Питер Шуман твердо стоит на противоположной позиции. Ухищрения техницизма для него подозрительны, в их действенность для повышения и усиления художественного эффекта он категорически не верит. Так что когда сценографы всего мира прививают к своему искусству компьютерную графику, а то и намерены его этой самой компьютерной графикой заменить, Питер Шуман рисует широкой косматой кистью домик на куске полотна, рисует в той манере, какая свойственна детям. Но не всем подряд детям, а только серьезным и ответственным за свои поступки. Такие серьезные и ответственные встречаются и среди взрослых.