Дама в автомобиле, с ружьем и в очках - [34]

Он говорил мало, но задавал много вопросов. Она, как могла, уклонялась от самых затруднительных – чья это машина, кто ее ждет в Монте-Карло? Она нарисовала несколько размытую картину своей «рекламной деятельности»: агентство, только без Каравеля. Она ударилась в воспоминания о приюте, и он каждый раз хохотал, когда речь заходила о Глав-Матушке. Он считал, что старушка ужасно забавная, наверное, он смог бы ее полюбить, хотя на взаимность вряд ли мог рассчитывать. Да неужели? Дани сказала в ответ, что никогда не угадаешь, но внутри нее Глав-Матушка твердила: «Будь я жива, он бы не выглядел сейчас таким красавчиком, уж поверь мне, и вовсе не потому, что я бы всыпала ему по первое число за то, что ты под него легла, нет, он бы получил за то зло, которое тебе причинит. А пока скажи ему, чтобы не гнал с такой скоростью, вы разобьетесь на чужой машине, а души ваши будут погружены во мрак».

После Живора они пересекли Рону, нашли автомагистраль номер 7, которая шла вдоль реки, мимо празднично украшенных городков: Сен-Рамбер-д’Альбона, Сен-Валье, Тен-Л’Эрмитажа. Остановились пообедать в нескольких километрах от Баланса.

Солнце здесь обжигало сильнее, голоса звучали с более заметным южным акцентом, а Дани изо всех сил старалась, чтобы не так бросалось в глаза в выражении ее лица и в жестикуляции то неуловимое, что, наверное, называется счастьем. Их столик стоял в саду, так, как она хотела сидеть накануне, а в меню даже оказались спагетти. Он рассказывал о незнакомых, как выяснилось, для нее местах, где они могли бы вечером заняться любовью, выкупаться и завтра снова заниматься любовью так долго, сколько ей захочется. Она выбрала малину на десерт и Сент-Мари-де-ла-Мер,[37] поскольку этот город должен идеально подходить пусть даже липовому цыгану и к тому же не слишком ярому католику.

Он ненадолго вышел позвонить «одному другу». Когда вернулся, она догадалась, что он чем-то озабочен. У него даже улыбка стала другой. Расплачиваясь, она увидела по стоимости включенного в счет разговора, что звонил он не в Мец и не в Париж, это стоило бы намного дороже. Она не смогла от него скрыть, поскольку действовать правой рукой было трудно, что достает деньги из конверта с эмблемой агентства, но он не стал задавать вопросов, а может быть, просто не заметил. Она разозлилась на себя, что допустила такую оплошность, не предусмотрела такую мелочь, а все потому, что напрягала свои куриные мозги, роясь в чужих бумажниках.

Они проехали через Баланс – светлый городок с огромными платанами – и попали в совершенно другую местность, более солнечную и, похоже, в чем-то более знакомую ей, чем те, где ей доводилось бывать раньше. Внизу вдоль дороги текла Рона, высыхающая между песчаными косами, а после Монтелимара казалось, что почва, скалы и деревья были порождением солнца.

Левая рука уже не болела, но немного ныла, когда лежала на плече парня. Он вел быстро с сосредоточенным лицом, этот профиль она запомнит навсегда. Она раскуривала ему сигареты, иногда вынимала их у него изо рта, чтобы затянуться. Ей нравились места, где ему приходилось снижать скорость, потому что тогда он поворачивался к ней и целовал или же ободряюще клал руку ей на колено.

Оранж. Длинная, ровная дорога, обсаженная платанами, они выехали на нее, не объезжая Авиньон. Мост с многополосным шоссе через Дюране. Он расстегнул на груди рубашку, говорил о машинах («феррари»), о лошадях (Куропатка, Морская птица), о фильмах («Лола Монтес»[38], «Жюль и Джим»[39]), но ни слова о себе. Она продолжала называть его Жорж. В Салоне они зашли в бар, выпили у стойки, пока заправляли машину. Так же, как и накануне в постели, и у него, и у нее волосы прилипали ко лбу. Они одновременно рассмеялись, потому что подумали об одном и том же, но вслух ничего не сказали.

Они проехали еще десять или двадцать километров, но теперь он вел машину гораздо медленнее, чаще целовал ее, а рука под юбкой становилась все настойчивее. Она решила, что пресекать его попытки не станет. У нее никогда такого не случалось прямо в машине, и сердце забилось от волнения.

Но у него на уме было другое. Он и правда свернул на проселочную дорогу, ведущую в Мирамас, но, припарковав «Тандербёрд» на обочине, попросил ее выйти из машины. Он знал эти места, это было очевидно, но ей об этом не сказал. Они шли по сосновому лесу под оглушающий стрекот цикад, поднялись на холм. Вдали виднелось озеро Вер, неподвижное, как солнечное пятно.

Мысли Дани путались. Ей было жарко. Ей было стыдно. Ей было страшно. Она уже не понимала, почему ей страшно, но, когда вышла из машины, у нее мысленно возник какой-то образ, похожий на передержанный туманный кадр, разглядеть который она не могла. Это была то ли ее собственная комната, то ли комната, которую ей выделили в доме Каравелей. В любом случае, в ней находилась Анита, но не нынешняя, а та, которую она однажды вечером, давным-давно выгнала из дома, так давно, что уже имела право об этом забыть, Анита, потерявшая на рассвете свою душу, впервые плакавшая в ее присутствии, Анита, которую она побила и вышвырнула на улицу, – ну почему эти цикады не могут замолчать?