Дама в автомобиле, с ружьем и в очках - [32]

– Это не мой. Вы взяли его в машине?

– Это мой, – сказал Филипп.

– Надо же, своего не упустите.

Она дала монету служащему, это заняло много времени из-за руки, и попросила приготовить какую-нибудь еду, пусть даже холодную. На двоих. Она спустится в ресторан через четверть часа. Когда этот тип ушел, она пнула ногой чемодан Филиппа и указала ему на открытую дверь.

Он оставил ее в покое. Было начало первого, но снизу доносились громкие крики какого-то полуночника. Его номер был гораздо меньше и хуже, окно выходило в сад. Он взглянул на «Тандербёрд», постоял в задумчивости, открыл чемодан, умылся и почистил зубы, решил, что будет нелепо выглядеть, если переоденется. Он закрыл дверь, чтобы не спускаться сразу же, и заставил себя прочитать правила пребывания в отеле.

Когда он без стука зашел к ней в номер, она была босиком, в лифчике и трусиках белого цвета, аккуратно развешивала на двух стульях у окна выстиранный белый костюм. Она надела очки с прозрачными стеклами и металлическими дужками, теперь ее лицо было видно лучше, и оно ему больше нравилось, а тело у нее было именно таким, как он и представлял, – гибким и восхитительным. Она спросила, видит ли он возле двери в ванную вазу из граненого стекла? Он ответил, что видит.

– Если ты немедленно не уберешься отсюда, я разобью ее о твою голову.

Он спустился в ресторан дожидаться там мисс Четырехглазку. Она появилась в бирюзовых брюках, которые он видел в чемодане, они, как и белый свитер, довольно откровенно обтягивали ее, и она снова нацепила свои дикарские темные очки.

Он не был голоден. Он смотрел на нее, на ее обнаженные руки, она сидела напротив, вонзаясь ложкой в мороженую дыню, а он нарезал ей мясо мелкими кусочками. Она говорила медленно, слегка грустным голосом. Она руководила рекламным агентством. Ехала к друзьям в Монте-Карло. Рассказала ему какую-то невнятную историю, в ней фигурировала куча людей, которые везде ее узнавали, потому что видели накануне, и он обратил внимание, что она больше не «тыкает».

Когда он понял в общих чертах, что с ней приключилось, расхохотался. И правильно сделал. Она тут же почувствовала благодарность за это:

– Так вам тоже это кажется нелепым, правда?

– А как иначе? Просто вас разыграли. Вы где встретили этого дальнобойщика с фиалками?

– Перед шоссе в Осер.

– Должно быть, он часто ездит по дороге шесть и знает всех в округе. Он им и позвонил. С вами сыграли в Мальчика-с-пальчик – только задом наперед.

– Ну, а жандарм? Вы полагаете, что жандарм мог участвовать в такой идиотской шутке?

– Да он наверняка либо приятель, либо родственник владельца станции техобслуживания. Во всяком случае, почему бы и нет? Вы считаете, что в жандармы идут большие умники?

Она смотрела на свою повязку. Такое же лицо у нее было, когда он наблюдал за ней через витрину кафе в Шалоне. Ресторан опустел. Филипп сказал, что некоторые шутки плохо заканчиваются, что, наверное, она изо всех сил отбивалась, когда ее хотели напугать на автозаправке, и могла сама себя покалечить. Или что она упала в обморок и ушибла левую руку.

– Я никогда не падала в обморок.

– Такое, в принципе, может случиться.

Она кивнула. Он видел, что она ждет только одного – чтобы ее успокоили. Был уже почти час ночи. Если они будут продолжать обсуждать эту нелепую историю, то ему так и не удастся улечься в кровать. Он ей сказал: забудьте, все закончилось, те, кто хотел над вами подшутить, были бы в восторге, узнай, что она до сих пор обо всем этом думает.

– Покажите, как вы улыбаетесь.

Она продемонстрировала, при этом явно стараясь забыть прошедший день. Но сумеет ли забыть про свою руку, ведь ей, наверное, до сих пор еще больно? Эта больная рука явно может ему помешать. У нее были мелкие, ровные, ослепительно белые зубы, между двумя передними – небольшая расщелинка. Он осторожно спросил:

– А можно мне посмотреть на ваши глаза?

Она кивнула, но улыбка исчезла. Он протянул руку через стол и снял с нее очки. Она не сопротивлялась – не шевелилась, не пыталась зафиксировать на нем свой непроницаемый взгляд, в котором отражался только свет ламп. Чтобы прервать молчание, он произнес с некоторым смущением:

– А как я теперь выгляжу?

Она могла бы ответить: расплывчато, мозаично, как у Пикассо, или как альфонс, – все, что угодно, чтобы парировать удар. Но она ответила:

– Пожалуйста, поцелуйте меня.

Он жестом велел ей пододвинуться. Она послушалась. Он поцеловал ее очень нежно, у нее были теплые неподвижные губы. Он надел на нее очки. Она смотрела на скатерть. Он спросил у нее с тем же необъяснимым для себя смущением в голосе, сколько в ее номере наберется ваз для битья? Она слегка улыбнулась, словно подтрунивая над собой, и пообещала ему дрогнувшим приглушенным голосом, что будет вести себя разумно, – правда-правда, обещаю вам, – а потом внезапно подняла глаза, он понял, что она хочет что-то добавить, но не осмеливается. Она только сказала, что отдает предпочтение китайско-цыгано-бретонцам из Меца.

В комнате, где низкая лампа отбрасывала на потолок тень в виде огромной звезды, она дала раздеть себя, обвивая его шею правой рукой и мешая снять с нее свитер, он долго целовал и ласкал ее на кровати и терпеливо ждал, пока этот свитер все-таки удастся с нее стащить, прежде чем сбросить покрывало с постели и самому раздеться, не отстраняясь от нее, а приподнимая ее то одной, то другой рукой. Ее светлые волосы щекотали ему щеку, а она твердила какие-то неразборчивые слова, уткнувшись ему в плечо, и он чувствовал на своей коже ее робкое дыхание, биение ее сердца и прикосновение прикрытых от наслаждения ресниц.