Цукерман освобожденный - [42]

И с такой женщиной это случилось.

Когда Генри еще лежал в коляске — значит, в 1937 году, — ей однажды свистнул шофер грузовика. Дело было летом. Она сидела на крыльце с детьми. Грузовик притормозил, шофер свистнул, и Цукерман так и не забыл запах молока от бутылочки Генри, доносившийся до него, когда он — на трехколесном велосипеде — поднял голову и увидел, как она натягивает подол сарафана на колени и поджимает губы, чтобы не улыбнуться. Вечером, за ужином, когда она рассказала об этом мужу, он откинулся на спинку стула и расхохотался. Его жена кому-то нравится? Он польщен. Мужчины восхищаются ее ногами? А почему нет? Такими ногами можно гордиться. Натан, которому не исполнилось и пяти, был потрясен, в отличие от доктора Цукермана: тот никогда бы не женился на женщине, которая могла бы загулять.

И вот это случилось именно с ней.

Однажды его мать пошла в гости, воткнув в волосы цветок. Ему было лет шесть или семь. Он несколько недель не мог этого пережить.

А что еще она сделала, за что ее выбрали жертвой?

Самая младшая из ее сестер, Силия, умерла у них дома. Она приехала поправляться после операции. Мать водила тетю Силию по комнате — он до сих пор помнил Силию, страшное чучело в халате и шлепанцах, повисшую на руке матери. Тетя Силия тогда только что окончила педагогическое училище и собиралась учить музыке в Ньюарке. Об этом, во всяком случае, все мечтали; она считалась самым талантливым ребенком в семье. Но после операции она даже есть сама не могла, не то что играть гаммы на пианино. Она не могла дойти от буфета до радиоприемника, не остановившись передохнуть у дивана, затем у кушетки, затем у кресла его отца. Но если бы ее не водили по гостиной, у нее началось бы воспаление легких, и она бы умерла. «Еще разочек, Силия, милая, и все. Каждый день понемножку, — говорила ей мама, — и скоро ты наберешься сил. Скоро ты станешь такой, как прежде».

После прогулки по гостиной Силия валилась на кровать, а его мать запиралась в ванной и плакала. В выходные Силию прогуливал его отец: «Отлично идешь, Силия. Умница!» Держа под руку умирающую юную свояченицу, доктор Цукерман нежно и весело насвистывал «Вся моя любовь — тебе, детка». На похоронах он всем говорил, что его жена «держалась стойко, как солдат».

Что эта женщина знала про людскую жестокость? Как ей это выдержать? Резать. Бить. Рубить. Молоть. С таким она сталкивалась только на кухне. Если она и применяла насилие, то только готовя ужин. Во всем остальном она была человеком мирным.

Дочь своих родителей, сестра своей сестры, жена своего мужа, мать своих детей. Что еще? Она бы первая сказала «ничего». Перечисленного более чем достаточно. На него ушли все коях, силы.

Осталось ли у нее сил выдержать и это?

Но ее не похитили. Беда была с отцом: инфаркт. «Вот так вот, — сказала ему Эсси. — Тебе лучше поторопиться». Когда он вернулся на Восемьдесят первую улицу — собрать сумку, чтобы ехать в Ньюарк, откуда они с братом в четыре часа полетели в Майами, из его почтового ящика в холле торчал огромный коричневый конверт. Несколько недель назад, достав из почтового ящика доставленный вручную конверт, адресованный «Жиду, кв. 2Б», он снял с ящика табличку со своим именем. Заменил табличкой со своими инициалами. Потом он подумывал, не убрать ли и инициалы и оставить пустое место, но не сделал этого — потому что не хотел.

На конверте красным фломастером было написано «Престиж Пате Интернешнл». Внутри лежал скомканный мокрый носовой платок. Тот самый, который он дал Пеплеру вчера вечером — вытереть руки после того, как Пеплер доел сэндвич Цукермана. Записки не было. Только, в качестве послания, затхлый кислый запах, который он без труда опознал. Доказательство, если требуются доказательства, общей у Пеплера с Гилбертом Карновским «заморочки», которую Цукерман украл у него для своей книги.

4. Оглянись на дом свой, ангел

На столике у кровати лежали ксерокопии — по пять центов за страницу — всех писем протеста, которые доктор Цукерман отправил Линдону Джонсону, когда тот был президентом. В отличие от собрания его писем к Губерту Хамфри[43] папка Джонсона, перетянутая широкой резинкой, была толщиной с «Войну и мир». Письма к Хамфри были редки и скупы, а также исполнены сарказма и едкой злости, что показывало, до чего низко он пал в глазах доктора Цукермана с тех пор, как стал любимчиком «Американцев за демократические действия». Чаще всего Хамфри получал презрительную записку в одну строчку, с тремя восклицательными знаками. И на открытке — чтобы любой, кто возьмет ее в руки, увидел, каким трусом стал вице-президент. Но президенту Соединенных Штатов, пусть он и наглый тупоголовый ублюдок, доктор Цукерман писал рассудительно, на именном бланке, при любой возможности поминал Франклина Делано Рузвельта и подкреплял свои аргументы против войны мудрыми, хоть и не всегда к месту высказываниями из Талмуда или давно покойной старой девы по имени Хелен Макмерфи. Мисс Макмерфи, как было известно всей семье (и всему миру — из рассказа, давшего название сборнику «Высшее образование», Натан Цукерман, 1959), была его учительницей в восьмом классе. В 1912 году она пошла к отцу доктора Цукермана, простому рабочему, и потребовала, чтобы умнице Виктору дали окончить среднюю школу, а не отправили на местную шляпную фабрику, где его старший брат уже корежил себе пальцы, работая по четырнадцать часов в день на штамповочной машине. И, как было известно всему миру, добилась своего.