Цукерман освобожденный - [41]

— Уверяю вас, — возразил он, — я не сделал Лоре ничего плохого.

— Даже вы заговорили бы иначе, если бы по-прежнему жили на нашей улице и слышали то, что приходится выслушивать мне об этой удивительной женщине.

— В этом все дело? Сплетни? Кто их распускает? Цветочница? Бакалейщик? Милые дамы из кондитерской? Не обращайте на них внимания, — посоветовал он, — Лора же не обращает. — В Лоре он был уверен больше, чем в себе. — И представить не могу, что меня родили, пусть даже такие чудесные родители, для того, чтобы доказывать бакалейщику, что я не пал нравственно. Лора со мной бы согласилась.

— Вот как вы это делаете, — возмутилась она. — Убеждаете себя в том, что у такой прекрасной молодой женщины, как Лора, нет чувств!

Их разговор становился все громче и все оскорбительнее и длился еще минут десять. Его мир час от часу становился все глупее, и он тоже.

Она смотрела из окна, как он уходил из Лориной жизни навсегда. Он поднялся по бетонным ступеням и быстро зашагал в сторону Абингдон-сквер. На углу он развернулся и направился в квартиру Лоры. В их квартиру. Пять месяцев, а ключи все еще при нем.

— Дома! — крикнул он и кинулся в спальню.

Все как прежде. Антивоенные плакаты, репродукции постимпрессионистов, на кровати лоскутное покрывало Лориной бабушки. Эта кровать! Все, что он делая при своем равнодушии к ней на этой кровати. Словно он Карновский, и наваждения у него как у Карновского! Словно из всех читателей, зараженных этой книгой, автор должен был быть первым. Словно Розмари права и никакой иллюзии не было.

Затем — в ванную. Вот она, копировальная машина, третий член их тройственного союза. Он достал из мусорной корзины у ванны использованный лист бумаги, написал ручкой на чистой стороне «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, МИР?» и сделал десять копий. Но когда он вошел со своими листовками в комнату, некогда бывшую его кабинетом, там на полу лежал аккуратно расстеленный спальный мешок, а рядом рюкзак с меткой «У. К.». Он не ожидал ничего там увидеть, только большую пустую комнату, куда он в скором времени перевезет свои стол и кресло, и четыре стены пустых полок, на которых он снова расставит по алфавиту свои книги. Но полки были не совсем пустые. На полке рядом со спальником лежало штук десять книг в мягкой обложке. Он просмотрел их, одну за одной: Дитрих Бонхеффер, Симона Вейль, Данило Дольчи, Альбер Камю… Он открыл шкаф, где раньше хранил пачки бумаги для пишущей машинки и свою одежду. Пусто, только мятый серый пиджак и белая рубашка. Воротник священника он заметил, только когда взял рубашку и поднес к свету — чтобы понять, какой размер шеи у его преемника.

Его место занял священник. Отец У. К.

Он прошел в кабинет Лоры, взглянуть на ее безупречно аккуратный стол и безупречно расставленные книги и понять, не ошибся ли он насчет священника — может, его собственная фотография так и стоит в рамке у телефона. Нет. Он разорвал листовки, которые собирался положить в ящик для входящей корреспонденции, и сунул обрывки в карман. Ему больше никогда не придется беспокоиться, не будет ли ему с ней скучно. С падшим человеком вроде него самого он бы еще посостязался, но со святым отцом ему не тягаться, а это наверняка еще один юноша, сражающийся, как Дуглас Мюллер, с силами зла. К тому же ему не хотелось оказаться тут, когда Лора вернется с отцом У. К. из поездки к Дугласу в алленвудскую тюрьму. Разве они могут серьезно воспринимать человека с такими проблемами, как у него? А он разве может?

Он воспользовался ее телефоном, чтобы проверить свой автоответчик. Они оба всегда считали, что Лорин телефон прослушивается, но у него-то секретов больше не было: обо всем напишет Леонард Лайонс. Он просто хотел проверить, не звонил ли похититель насчет денег, или, может, на сей раз Пеплер обошелся без маскарада.

Только одно сообщение, от Эсси. Срочно! Немедленно позвони мне в Майами-Бич.

Значит, это случилось сегодня утром, пока он гулял, позабыв обо всем. Пока он гулял, делая вид, что все это — дурацкая шутка Алвина Пеплера. Он не мог сидеть дома и ждать звонка похитителя, не мог торчать там — человек такого статуса — и ждать, чтобы его снова выставили идиотом, ну вот все и случилось. Причем с ней. Из-за него, из-за его статуса, из-за героя его книги!

Причем с ней. Не с матерью Карновского, а с его собственной! Кто она, что она — за что с ней такое? Запуганная тираном-отцом, преданная своей одинокой матери, самая верная жена своего требовательного мужа — нет, даже больше, чем верная. Верность — это ничто, верность она могла отдать ему, даже если бы обе ее руки были связаны за спиной. (Он представил ее руки, обмотанные веревкой, кляп во рту, голые ноги, привязанные к вбитому в землю колу.) Сколько вечеров она выслушивала рассказы о его нищем детстве и даже ни разу не зевнула, не застонала, не крикнула: «Ой, только не надо опять про тебя, твоего папу и шляпную фабрику!» Нет, она вязала свитера, чистила серебро, перелицовывала воротнички и, не жалуясь, в сотый раз слушала о том, как ее муж с трудом сбежал со шляпной фабрики. Раз в год они ссорились. Когда убирали тяжелые зимние ковры и он пытался объяснить ей, как заворачивать их в толь, все это кончалось воплями и рыданиями. Муж вопил, жена рыдала. Во всех остальных случаях она никогда с ним не спорила: что бы он ни делал, все было правильно.