«Чур, морская змеюка!» - [14]

И со своею мамой…

Органист тотчас заиграл мелодию из оперетты Оффенбаха, стараясь попасть в такт их песенке.

Когда Чарли и Томми, подобравшие с полу бесчувственную мисс Дженкинс, покидали ярко освещенный салон, их провожали смех и шумные аплодисменты. Войдя в бар, окутанный полумраком, они водрузили мисс Дженкинс на высокий табурет у стойки возле бармена-Ланселота, чтобы тот в случае чего не дал ей свалиться на пол. Томми сразу же завладел роялем, и клавиши зазвенели а-ля Дебюсси. А Чарли, опершись локтями о стойку, раздельно сказал:

— Ты для меня загадка, Ланселот! Коктейль «Бархат полуночи»!

Бармен с морковно-рыжим ворсом на голове обнажил в улыбке черные щербатые зубы.

— Шампанское и портер, милорд?

Показав свои гнилушки, Ланселот мгновенно спрятался под стойкой и тут же вынырнул в золоченом пенсне на цепочке.

— К черту! — Чарли стукнул кулаком о стойку. — «Скарлетт О'Хара».

С непостижимой быстротой бармен смешал в шейкере, наполненном ледяной пудрой, виски, лимонный сок и полбанки протертой малины. Потом несколько раз встряхнул эту смесь перед яростным и налившимся кровью лицом Чарли.

— За борт! За борт Ланселота! У меня иссякло терпение! Какого черта ты торчишь здесь, на этом корыте украинских эмигрантов, когда Марли, Фонтенбло, Виндзор, Петергоф, Сан — Суси, Шенбрун, все дворцы, построенные Сарди, ждут тебя! Любой королевский дворец, любое королевское небо жаждут насладиться твоим искусством! Кузнечик! Grasshopper![57]

Ланселот снова исчез под стойкой и снова появился. Теперь он вставил в глаз монокль на шелковом черном шнуре и надел высокий котелок. Потом добавил к коктейлю ложку сливочного крема, ложку шоколадного и ложку мятного и придвинул запотевший холодный бокал к разгоряченному лицу Чарли.

При виде трех смесей — коричневой, красной и зеленоватой — англичанин из Глоустера притих. Осторожно — по глотку — он отпил из каждого бокала, и его усы окрасились в цвета национального флага какой-то страны, которая еще не провозгласила независимости.

— Один «Аламо»! — успел выдохнуть Чарли, прежде чем свалился без чувств.

Исабель, сидящая возле Джека, приняла из рук Ланселота высокий бокал с грейпфрутовым соком, разбавленным виски.

— Remember the Alamo?[58] — спросил, подмигнув безбровыми глазами, бармен, на голове у которого уже торчал фригийский колпак.

— Грейпфрутовый сок! — сказал Джек.

Исабель сделала первый глоток и скривилась.

— Но ведь я вообще не пью…

— Значит, ты отвергла мое шампанское?

— Нет, нет! Я пила. Но ведь от шампанского не пьянеют.

— Мне вспоминаются мои годы в Калифорнии, — с негой в голосе сказал Томми, перебирая клавиши рояля. В его глазах появилось мечтательное выражение. — Бар в Окленде во времена великого запрета. Мы были такими молодыми, легкомысленными! Наши плечи еще не знали груза забот, который тяжелеет с годами. Я был молодым только один раз в жизни, сеньора, — Томми подмигнул Исабели, — и любил обыкновенную статистку, которую, если ей верить, звали Лэйверн О'Молли. В одном из фильмов она подавала веревку Дугласу Фэрбенксу, который пробирался в замок. Мы были тогда молодыми, романтичными и очень любили петь.

Томми с силой ударил по клавишам и извлек из своей диафрагмы глухое ворчанье. Его влажные глаза внимательно взглянули на Исабель и Джека.

— Не теряйте времени даром, медвежата-коала! Постель — это единственное место для дружбы и любви, познания и жестокости, разочарования и эмоций. Ол Джонсон покончил с Лэйверн, потому что у Лэйверн был голос, способный перехватить межконтинентальную ракету. Потом при Джоне Жильбере и Рамоне Новарро[59] она совсем исчезла с горизонта. Теперь Лэйверн О'Молли содержит пансионат для ветеранов сцены в одном из переулков, вернее, тупиков на бульваре Уилшайр…

Голос Томми сломался, и его плачущее лицо упало на клавиши рояля. Когда Джек сжал руку сеньоры Битл, она не пыталась высвободить ее из твердых пальцев молодого человека и лишь обвела туманным захмелевшим взглядом три неподвижных тела… Мисс Дженкинс, сидя на табурете, крепко спала, навалившись на стойку бара, Чарли свернулся калачиком прямо на полу, положив голову на медную плевательницу, Томми тихо всхлипывал, уткнувшись в безмолвные белые клавиши. А Джек, не сводя пристального взгляда с Исабели, держа ее влажную ладонь в своих пальцах, стал насвистывать первый куплет английского гимна: «Боже, храни королеву!..»

Ланселот подошел на цыпочках к проигрывателю и выпустил на волю голос Сары Воон. И тогда Джек поднял сеньору Битл со стула, притянул к себе, положил руки ей на талию и нашел тот совсем медленный, почти неощутимый ритм танца, который начал убаюкивать ее, погружать в какое-то неведомое оцепенение. Словно в полусне, Исабель увидела обрывки детских игр, обнаженную грудь Гарри, волны, прорезанные острым носом «Родезии», почувствовала запахи английских дезинфицирующих средств и пролитых коктейлей.

Этот второй мужчина не был дерзким, не прижимал ее к себе. Чуть отстранившись, он смотрел ей в глаза и почти не двигался, как того и требовала замедленная мелодия песенки «Му little girl».[60] Сейчас Исабель была совсем другой, новой, как совсем другой была та женщина, что осталась там, на молу Акапулько, далеком и почти нереальном. Рушился свод привычных правил, и она уже не знала, что ей говорить и как вести себя в этой странной компании: Чарли, Томми, мисс Дженкинс и Джек. Джек, который не отрывал от нее пристального взгляда…