Что за противная баба она была... - [3]

Конечно, защитники прав человека закричат, что нет, нет теперь и блинов в СССР! Но это потому, что русский человек все больше становится похож на своего брата волка и только мясо для него еда. А если бы ему сказали, как здесь, кушай крупу, человек, не кушай мясо, общество «Память» завопило бы, что это провокация жидомасонов, а другие общества — что это Советская власть и недорезанные коммунисты-сталинисты… В общем, нашли бы виновных — лишь бы мясо есть.

Когда они наелись блинов и напились сидра и стали, как все посетители, захмелевшими и красномордыми, синеаст с писателем начали друг на друга руками махать. Потому что писатель стал протягивать деньги за съеденные с подругой блины и за сидр, больше всех выпили, а синеаст отводить руку с деньгами — их, мол, больше, и они угощают. Это наша девушка все писателя теребила — дай деньги, дай деньги. И когда они еще ехали в Бретань на джипе, она тоже писателю говорила, чтобы тот заплатил половину за бензин. У этой девушки явно был комплекс — очень она боялась показаться бедной, не хотела-таки бедной казаться. А писатель очень даже любил быть бедным (смотри журнал «Огонек», 90—й год, номер 7). Была бы у нашей девушки возможность, она бы за всех заплатила — это, считай, блинов пятьдесят бы получилось! — но возможности не было, хоть и артистка кабаре.

Заплатил, в общем, синеаст. И писатель положил свои бедные деньги в карман армейских брюк. Единственные его, можно сказать, неофициальные брюки, так как в основном он ходил в строгих черных. Всегда и везде. И в префектуру в очереди четыре с лишним часа сидеть, и на коктейле напиваться, и на прогулку — сгонять злость на противную бабу — в черных дудочках, и ноги у писателя тоже как тоненькие дудочки были.

Пока они ехали до домика, обожравшиеся детки уснули, и было замечательно тихо ехать бретонской черной ночью. И всякие летающие насекомые кончали жизнь самоубийством о ветровое стекло джипа, а нелетающие пели по ним панихиду в траве. Девушка сжимала своей рукой ляжку писателя в предчувствии, как они залезут сейчас в постель, как будут сдерживать дыхания, а насекомые на улице заунывно посвистывать, и море приливать, и океан отливать и будет грустно-драматично, что она и любила, — блинами не корми, дай драму.

Как там у Пушкина: «читатель ждет уж рифмы — розы…», и поэт ему подкидывает ее, на, мол, бери, дорогой. Так вот я не буду, не буду описывать ожидаемой вами сцены. Ничего не произошло, потому что писатель со своей противной бабой поругался, и они уснули на узенькой кровати первого этажа, повернувшись друг к другу спинами.

Никто шампанского утром в постель не принес. Не разбудил благоуханием цветов, положенных на подушку, рядом с лицом. Если вы думаете, что это сожаления нашей девушки, так ошибаетесь. То есть не только ее. Писатель тоже запросто мог вот так посетовать. Он, видите ли, думал, что никакой разницы — мужчина или женщина. И вот даже если ему нравилась вздорная парочка — Скотт и Зельда Фитцджеральды, так только та часть, где они сходят с ума, а та, где Скотт своей женушке дарит всякие подарки — очень подробно описано в «Биографии Матью» Ж. Браколи, на все цены указаны, — писателем пропускалась.

Писатель вскочил, конечно, с кровати пораньше, нет чтобы остаться с девушкой, понежиться. У него, правда, было оправдание — дом был полон шума, движений. В коллективе находиться — это вам не шуточки — изволь следовать за коллективом. А в который писатель со своей девушкой попали — семейным был. Если бы они к каким-нибудь Фитцджеральдам приехали, то тогда, конечно, лежи, нежься, напивайся и морды друг другу бей — в последнем писатель со своей девушкой превзошли бы Скоттика с Зельдочкой. Но они уже были здесь, ничего не изменишь, обратно в Париж пешком не пойдешь — живи как предложено. Это писатель так думал и, уже раздевшись до трусиков, ловил кайф на солнышке. А девушка, любившая драму, переживала — вот, отпуск не такой, как хотелось.

Надо еще сказать, что девушка была самой молоденькой в коллективе, за исключением деток. Но никто не посчитался с этим, видимо, из-за ее высокого роста, так что девушка страдала молча. Но у нее было такое особенное лицо, очень подвижное, что все на нем отражалось. Так что она, хоть и молчала, всем, конечно, видно было — недовольна противная баба! Она-то сама думала: кому, мол, какое дело, занимайтесь собой. Писатель так и поступал. Хлебнувши сидру, он на солнышке сидел. Ну и девушка тоже хлебнула — тут писатель делал различие между мужчиной и женщиной и недовольно что-то пробурчал. Девушка на него рукой махнула и, тоже сев на стул, стала часть солнца у писателя забирать.

Она внутренним голоском переманивала солнце — «иди ко мне, солнышко, не только к писателю». Ей как-то хотелось отомстить ни в чем не повинному писателю. Впрочем, что значит ни в чем? Повинен, что не смог заработать на лучший отпуск! Он, конечно, может оправдываться — это вам не двадцатые годы, сейчас за рассказ четыре тысячи долларов не платят, имея в виду опять же Фитцджеральда. Но девушка бы в пример привела Сулитцера! Да нет, не привела бы — он ей под мышку, не захотела бы с Сулитцером сидеть. А сидела бы — так тоже недовольная тем, что вот, с деньгами, а такой толстый, некрасивый, маленький, хотела бы к писателю бедному…