Что можно сделать, когда сделать уже ничего нельзя - [16]

 

Из дома вышел человек

С дубинкой и мешком

И в дальний путь,

И в дальний путь

Отправился пешком.

 

Даниил Хармс

* * *

 

Из дома вылетел птенец,

из отчего гнезда.

Он далеко не улетел,

а рухнул вот сюда.

В ложбине лужица блестит,

весной взрастет трава.

Зачем об этом я пишу?

Зачем еще жива?

 

* * *

 

Небо скатаю – серый ковер —

в трубочку астронома.

Нет тебя там,

нет тебя здесь,

в небе и дома.

Знала бы – псом на пороге легла,

взвыла бы воем.

Только уйти бы я не смогла

вместе с тобою.

 

* * *

 

Все теперь не то,

все теперь не так.

Жизнь пошла теперь

наперекосяк.

Мне не в радость день,

не во благо ночь,

и не отогнать

черных мыслей прочь.

 

* * *

 

Украли «Крик»

знаменитого Мунка.

Украли «Крик».

Я думала: шутка.

Нелепо и жутко.

Ты слышишь, старик?

Украли – «Крик».

 

 

Крик провидца,

нутром почуявшего

ужасы бойни

грядущей, мировой.

Говорят, уничтожен.

Можно окочуриться

от непроходимой

тупости людской.

 

 

Мой же крик

вы не уничтожите:

обручем стальным

горло сведя,

крик мой ворочается

под кожей,

нутро разрывая,

выхода ища.

Слезами жалкими

просачивается,

во мне законопачен —

никому не украсть.

Вот-вот гроханет

в небеса святотатственно

его жерло-пасть.

 

* * *

 

…И неразлучна я с бедой.

 Она со мной, всегда со мной.

 Глаза открыв или закрыв —

 один в душе моей мотив.

Ложусь, встаю и что-то ем —

ее не отогнать совсем.

На все грядущие года

она со мной, моя беда.

На снежную равнину лет —

тень смерти, мысль, что брата нет.

 

Психотерапевт (многодетная мать) потеряла молодого талантливого сына, покончившего с собой:

«Я чувствовала шок, замешательство, была ошеломлена. Чувствовала себя виновной и в ответе за случившееся. «Это, должно быть, моя вина. Это мое поражение. Должно быть, я плохая. Я чувствовала себя отвергнутой, что вело к жалости к самой себе. Он предпочел смерть жизни со мной. […] Чувство отверженности вело к вопросам: “Почему именно я, Господи? Что я сделала, чтобы заслужить это?” Я чувствовала гнев, огромный и всепоглощающий. Была сердита на Бога, на себя и, в конце концов, на своего сына. Иногда я чувствовала себя виноватой за то, что я так зла. Чувство неотвратимой несправедливости преследовало меня. Я чувствовала стыд и спрашивала себя: «Что мои друзья думают обо мне и о нашей семье? Как могу я снова видеться с ними? Это так унизительно». Я чувствовала себя одинокой и в окружении людей… беспомощной, слабой и безжизненной. Я не могу отменить смерть сына. Не могу начать жизнь заново и справиться с горем. Я чувствовала себя беспомощной, депрессивной и была готова покончить с собой. Боль становится глубже и глубже. “Я не могу так продолжать. Я хочу умереть”»^[38].

Страх – о нем пишут реже.

Мой племянник спрашивал свою мать: «Не может ли такое произойти со мной?» Слезы, крики, вспышки гнева, потеря сознания могут сопровождать скорбящих и повторяться. Люди чувствуют, что сходят с ума и теряют контроль над собой. Кто-то постарается избегать напоминаний о трагедии, захочет поменять прежнее окружение, кто-то замкнется, будет видеть кошмары по ночам или трагедию как наяву, потеряет интерес к жизни, будет конфликтовать с близкими.

Все скорбят по-разному, и надо бережнее относиться друг к другу, не осуждая никого за якобы странное проявление скорби. Чувства нельзя игнорировать, им необходимо излиться, а люди нуждаются, чтобы их поддержали в горе.

Стигма, скрывание

После происшедшего некоторые семьи объявляют «заговор молчания» и не хотят обсуждать ни между собой, ни с кем бы то ни было катастрофу. Бывали случаи, когда много лет спустя, словно вырвавшийся пар из бутылки, лились признания тех, кто всю жизнь мучился и терзал себя стоически упорным и никому не нужным молчанием.

 

Запрячь в шкатулку глубоко,

непостижимо глубоко,

неумолимо глубоко запрячь,

на ключ запри

то, что и мучило, и жгло,

что изморщинило чело, —

окаменевший крик.

 

Наша семья всегда была открытой, и замолчать трагедию было невозможно. Это не значит, что мы готовы всем и каждому рассказывать о происшедшем. Если незнакомые люди спрашивают маму, сколько у нее детей, она зачастую упоминает только меня. Если меня спрашивают, одна ли я у родителей, я отвечаю по-разному. Иногда говорю, что я одна у родителей, но чаще, что мой брат умер. Все зависит от того, кто спрашивает и когда. Слишком больно и не нужно говорить незнакомцам то, что ни объяснить, ни до конца понять невозможно.

Мы все время говорили о нем, с детьми и без детей, и, думаю, это самое лучшее, что можно посоветовать тем, кто мучается от боли утраты. Людям надо говорить о своем горе и плакать столько, сколько они хотят. Нужно дать им возможность рассуждать и думать на эту тему, сколько хотят. Советы типа «не думай об этом» не помогают, а только раздражают. Сужу по собственному опыту. Меня раздражали не только эти советы, но и счастливая готовность знакомых перейти на «безопасный» предмет разговора. Мне было неприятно то чувство облегчения, которое я читала на некоторых лицах при перемене темы, как бы абсурдны ни были мои ощущения.

Глубоко убеждена: правду нельзя скрывать, завеса тайны не приносит добра, а выходит затем боком. Люди мучаются годами в одиночку, не обращаясь за помощью и поддержкой, считая, что на них лежит клеймо проклятия и рокового поступка родного человека. Основные религии мира (иудаизм, христианство, ислам, индуизм и буддизм) считают самоубийство грехом. Постепенно под влиянием научных исследований, роста уважения к правам личности и общей терпимости во взглядах западное общество «смягчилось» к самоубийцам и их семьям. Не заклеймить как грех, а понять психологию человека и помочь предотвратить трагедию – вектор развития общественного сознания вопроса в странах, где действуют гуманные законы и уважают права человека.