Четыре дня в начале года тигра - [112]
Отсюда ясно, почему были обречены на провал любые попытки помешать формированию этой самобытности — бунты ли племен или азиатские вторжения: Филиппины возникли по воле истории. Конечно, в XVI и XVII веках этот процесс мог пойти совершенно иным путем — его могли, скажем, изменить голландцы, если бы им удалось выиграть филиппинские войны; однако после того, как национальный характер сформировался, никакое завоевание уже было не в силах изменить то, что сделалось нашей душой. Изменить ход развития нашей культуры — да, но душу культуры — нет. Пожалуй, последняя попытка в этом направлении, имевшая некоторые шансы на успех, была предпринята Диего Силангом в период британской оккупации[75]. Знаменательно, что сорвали ее тагалы и пампанганы — племена, более других чувствовавшие свою национальную самобытность.
Еще одна попытка свести на нет национальную самобытность Филиппин через американскую ассимиляцию была предпринята федералистами в начале нашего века. Здесь следует подчеркнуть, что и они, и их предполагаемые противники — Партидо Националиста сошлись на том, как прекрасно было бы Филиппинам стать не нацией, а американским штатом. Американцы с насмешкой отмечали, что Кесон и Осменья так и не решили, как им быть с независимостью. Но колебались лидеры, народ же (отвергший федералистов) не колебался и колебаться не мог по той простой причине, что не мог пойти против истории, сделавшей его тем, что он есть. Шпенглер утверждает: попытка идти против истории бессмысленна настолько же, насколько попытка остановить время. Здесь Шпенглер как будто расходится с Мак-Люэном, но при ближайшем рассмотрении становится ясно, что они согласны по сути. Когда Мак-Люэн заявляет, что «средство коммуникации есть метаморфоза», то не в противоречие, а в дополнение к этому можно вспомнить Шпенглерову метафору: душа культуры — как музыкальная тема или мелодия, которая, бесконечно варьируясь, словно бы меняется, однако на самом деле остается собой, и каждый новый синтез соединяет в себе тему с вариациями.
Все дело тут в том, чтобы была душа.
С точки зрения Шпенглера, когда разнородные элементы сливаются в единое целое и это целое начинает осознавать себя культурным сообществом, народом, нацией, тогда рождается «душа» — единственная в своем роде, органически выросшая из родной почвы, наделенная столь сильным чувством судьбы и самобытности, что если бы даже народ, ею обладающий (и которым завладела она), хотел бы отречься от нее, воспротивиться ее велениям или постараться изменить ее, то сами попытки отречения и сопротивления будут лишь укреплять эту самобытность, поскольку любая перемена в конечном счете окажется все той же судьбой. От романского стиля через готику и барокко к современным небоскребам — хотя каждый архитектурный сдвиг символизирует сдвиг в сторону западного человека, история его все равно развивается по прямой, поскольку все это разнообразие стилей является выражением фаустианского духа и представляет собой развитие одной темы — фаустианского человека и его судьбы. Распространение американского стиля на Филиппинах, заменившего филиппино-испанскую культуру, означало не исчезновение филиппинской культуры, а начало индустриальной культуры Филиппин. Она американизирована ровно в той степени, в какой американизация служила нашей судьбе и способствовала выявлению тех качеств национального гения, какие и могли выявиться при данном изменении. Все грядущие революции в нашей культуре, предположительно, будут не более — и не менее — успешны, чем эта. Если реакция на неожиданное соприкосновение с новыми орудиями в XVI веке сделала нас филиппинцами, то отныне мы способны реагировать на все перемены уже только как филиппинцы. Пока филиппинец не исполнил то, что было назначено судьбой его народу, он будет развиваться со все возрастающей определенностью и уверенностью — обратного пути уже нет; мы даже можем перестать быть христианами, но к нашему дохристианскому бытию возврата нет.
Это положение признается и теми, кто отрицает его, утверждая, что 1521 год означал собой отклонение от курса, который должен бы был стать нашей настоящей исторической судьбой, или негодуя по поводу нашего обращения в христианство ценой нашей «азиатской» души, или пытаясь доказать, что если бы к XVI веку ислам успел распространиться по всем островам, то никакая военная сила Европы не сделала бы нас филиппинцами.
Все это абсолютно справедливо, и эта линия рассуждения может быть продолжена: если бы к XVI веку Филиппины успели стать страной буддизма, даосизма, индуизма, конфуцианства или синто, то западное завоевание оказалось бы напрасным — оно едва ли бы угрожало нам отторжением от великих цивилизаций Востока. А насколько иным было бы наше христианство, если бы нас крестили не испанцы, а, скажем, азиатские несториане! И какую азиатскую живопись мы бы получили, будь нашими первыми учителями японцы, а не европейцы! Однако задача историка не в живописании того, что могло бы быть, а в анализе причин, по которым это не произошло. И в нашем случае ответ, который мы застенчиво отказываемся признать фактом вопреки его самоочевидности, заключается в следующем: если нас вестернизировали ценой нашей азиатской души, то вина за это ложится не на Запад, а на Азию.
