— Ты должна быть живой! Ты… ты ведь сбежала, наверняка сбежала!
Янь Ли качнула головой — пояс туже впился в лиловую шею. Она не могла жить, не могла говорить, но Вэй Юн слышала голос, печальный и такой же мёртвый, как всё, что окружало её в мире снов.
— Ты не пришла. А ты ведь знаешь… знаешь, что они бы со мной сделали.
Сверкающие тёмные глаза — единственное, что оставалось живым в лице Янь Ли — покраснели; правый лопнул и густой жижей потёк по бледной щеке.
Теперь все трое тянули к ней руки. Голоса, множество голосов, звали её к себе, обвиняли, проклинали… Вэй Ан Ю зажала уши.
Может… может, ей и в самом деле стоило бы сгореть вместе со всем, что было дорого.
Когда кто-то дотронулся до плеча, из горла вырвался вопль; не сразу Вэй Ан Ю поняла, что это было уже наяву. Цзян Чен — усталый и бледный, как мертвец, с тёмными кругами под глазами, вглядывался в её лицо. Не было ни дыма, ни огня, ни жуткого глаза в небе — только лишь дырявые стены сарая, где они в дороге заночевали. Сердце ещё колотилось, на лбу выступил холодный пот, и хотелось верить, что закричала она только внутри безумного кошмара.
— Тебе что-то приснилось, — Цзян Чен не спрашивал — утверждал, — страшное.
Вэй Ан Ю поёжилась — очень уж прохладно, и нарочито долго теребила выцветшую ленту, приходя в себя.
— О да! Ты не поверишь, шиди: во сне за мною гонялся голый лютый мертвец. Он украл у меня всю «Улыбку императора» и не отдавал, а у меня даже меча не было при себе, чтобы…
— Да что ты вообще несёшь?! — взвился Цзян Чен, — Что, вот что с тобой надо сделать, чтобы ты перестала… проклятье…
В гневе он треснул по хлипкой стене их убежища — та предательски затрещала. Вэй Юн напустила на себя обиженный вид:
— Послушай, это не я, это всё мои сны; если бы ты не спрашивал — я б и не стала рассказывать. Но ты послушай, правда, там дальше было ещё страшнее, потому что потом вдруг явился Лань Ци Жэнь и начал гоняться уже за мной, вопя, что накажет за нарушение правил…
Всё увереннее, легче выдумывала Вэй Ан Ю подробности несуществующего сна; она продолжала шутить и смеяться — не зная, ранит этим или поможет. Уже не потому, что хотела разогнать тоску, давящую на них обоих; потому лишь, что боялась в тишине сойти с ума. Едва ли её слушали, а если и так — то не слышали.
Деревня вокруг них просыпалась, не замечая промозглости утра; сельчане тенями брели сквозь туман, и никому не было дела до двоих бродяг, чья одежда и волосы ещё пахли дымом. Вэй Ан Ю грустно подумала: ведь и правда — как в детстве. Так ли много отличается? Тогда погибли её родные родители, и вот теперь она снова потеряла семью.
«Не всю, — силясь подавить предательские слёзы, Вэй Юн быстро заморгала, — ещё не всю».
Среди тумана Цзян Чен, почти не моргая, смотрел на пурпурное кольцо на своём пальце.
Триптих скорби
* * *
Ночь душила и давила на грудь, точно тяжёлым сапогом; сегодня шёл дождь, и промозглый холод просачивался в щели заброшенной хижины, где Цзян Чен решил скоротать ночь. Нет ничего хуже, чем идти, не имея толком цели: впервые ему приходилось решать, как поступить, без советчика, без опоры.
В этом холоде он остался совсем один.
Сотни раз он корил себя за то, что выпустил Вэй Ан Ю из виду; не иначе как кратким помешательством он мог теперь объяснить то, что позволил себе уйти в одиночестве. День за днём Цзян Чен искал её в городке у подножия горы, но крестьяне молчали, отводя глаза: быть может, они знали что-то, но их запугали так крепко, что не помогли бы ни новые угрозы, ни даже пытки. Нельзя было оставаться здесь, и всё же Цзян Чен ждал, раз за разом находя новый повод задержаться ещё ненадолго.
«Если она не вернётся сегодня ночью…» — даже мысленно он не мог закончить фразу. Потому что нужно продолжать путь; уж его местные выгораживать не станут — бросят на растерзание, лишь бы не подвергнуть опасности себя, своих родных.
Придётся уйти — и кто знает, доведётся ли им встретиться снова.
Порой Цзян Чен до одури злился на Вэй Юн, слишком легкомысленную после случившегося, и, срывая голос, требовал держаться серьёзнее; порой в недостойных воина рыданиях причитал, что ей, быть может, хватило бы тогда всего-то угроз, без ужасов вроде изодранной губы и выколотого глаза, и тогда орден Ци Шань Вэнь не явился бы в Пристань Лотоса, у них было бы время подготовить побег, и отец с матерью были бы живы. А Янь Ли? Цзян Чен не знал, что стало с сестрой — бесследно исчезла, растворилась среди огня и дыма.
Цзян Чен закрывал глаза — и видел усмешки заклинателей, носивших на одеждах красное солнце, занесённую для удара руку Вэнь Чжу Лю, и снова и снова — пожар, пожирающий всё, что было ему дорого, и вот теперь добравшийся до последнего, что осталось. Глубоко внутри что-то ворочалось, ныло, горело, и дикий зверь требовал выхода, крови, отмщения.
— Молодой господин Цзян!
Он вздрогнул, подскочил, ударившись о притолоку. Но на пороге стоял не солдат Ци Шань Вэнь, а крестьянин — бледный, с сероватой, как у мертвеца, кожей. Седые волосы, нечёсаные и растрёпанные, спадали на лицо. Сперва почудилось, что глаз у него нет, и лишь затем Цзян Чен понял: поблекли, выцвели, выражая там, где прежде были чувства, ледяную пустоту.
