Не Мин Цзюе не колебался и мгновения:
— Нет. Но помогла обрести покой живым, и душам ушедших тоже.
Не Хуай Сан с трудом смог улыбнуться; порез на шее пульсировал болью, едва заметной по сравнению с той, что пожирала изнутри, но кровь уже не шла, обернувшись сухими багрово-коричневыми потёками на серо-золотом вороте, на неровно остриженных, торчащих в стороны волосах.
Да, брат всеми силами пытается его утешить — и это уже достаточная драгоценность: Не Мин Цзюе — яростный вихрь, он не из тех, кому свойственно обращать внимание на чужую скорбь, кто способен пожалеть, а не направить в бой. Ведь так, и никак иначе, справляется со своими печалями он сам. Вот только он не мог понять одного — самого главного.
Не Хуай Сан не желал покоя — ни себе, ни душе Вэй Ан Ю.
Он хотел лишь, чтобы она жила, и была рядом с ним.
* * *
В вечернем воздухе звенел, тая в тумане, протяжный плач гуциня.
Мелодия одна и та же, день ото дня.
Лань Ван Цзи играл сосредоточенно и отстранённо, как если бы всего лишь исполнял привычное упражнение: ни ошибки, ни оборванной струны — безупречное исполнение, каким был бы доволен любой из старших заклинателей. Лишь едва заметно дрожали плечи, но пальцы всё так же изящно порхали по струнам.
«Приди на мой зов…»
Звуки летели ввысь, наполняя всё кругом особым смыслом, и светлячки, вспыхивающие тут и там, сотнями уснувших и вновь пробуждённых душ кружились вокруг Лань Чжаня. Иногда живые огоньки подлетали совсем близко — и тотчас исчезали, померкнув на фоне белоснежного сияния. Откуда оно взялось? Лань Си Чень прищурился: в белом ореоле его младший брат и сам выглядел призраком, преисполненным скорбной торжественности древним духом, который исчезнет с первыми лучами рассвета.
Если не считать музыки, у берега озера царила тишина — только редкие шорохи, далёкие всплески, и, если прислушаться, биение сердца в такт, как если бы молодой заклинатель жил лишь потому, что продолжал играть. Но отзвучали последние ноты, растворились, дрожа, без остатка. Как ни бывало прежнего света; Лань Чжань чуть склонил голову, как в почтительном поклоне перед незримыми собеседниками. Только теперь заметив брата, он обернулся:
— Она не ответила.
«Ведь живая, — так он сказал несколько дней тому назад, — никогда не отзовётся, сколько бы я ни играл».
Этого не заметить со стороны, но глубоко внутри Лань Ван Цзи улыбается — робко и растерянно, как ребёнок, ещё толком не знающий, отчего ему так тепло в груди. Кажется, Лань Си Чень знает, как называется тот белоснежный свет, что почудился ему не так давно.
«Надежда».
А ещё он знает, что на зов не являются истерзанные, разбитые души, те, кто привязан к месту гибели, или вовсе заточён в плену собственного мёртвого тела. Что молчание в ответ — ещё не повод утверждать, что Вэй Ан Ю жива.
Но в сердце Лань Чжаня горит ровный, тёплый свет, а губы едва заметно изгибаются в призрачном подобии улыбки. Закрыв глаза, он заглядывает в собственную память — и ищет её взгляд хотя бы там, чтобы продержаться ещё немного, и быть тем, кто встретит на берегу.
— Она вернётся, — вдруг говорит он, прижимая руку к груди.
В день, когда Вэй Ан Ю вернулась тёмной тенью во главе орд мертвецов, когда прорезали лязг и грохот битвы пронзительные трели флейты, ему не достало сил ни увести за собой, ни пойти за ней.
Осколки того, что осталось от нас: вернись
Мертвецы замерли, как в ожидании приказа, над полем битвы, но та, что привела их, вернула подобие жизни, замерла вместе с ними.
Лань Ван Цзи держал Вэй Ан Ю за руку, отчаянно, как на краю глубокой пропасти: казалось, шаг — и она исчезнет вновь, растворится во тьме, в которую погрузилась так глубоко. Она стояла неподвижно и не оборачивалась; он пытался заглянуть в лицо, но за растрёпанными волосами не видел его выражения.
— Вернись со мной в Гу Су.
Смех — злой и горький — ударил его, точно плеть:
— Ну конечно. Кому, как не второму Нефриту ордена Гу Су Лань, вести преступницу на справедливый суд своих старейшин!
Всю жизнь его учили, что надлежит быть сдержанным, а чувства, сколь бы глубоки они ни были, прятать под маской вечного безразличия. И вот сейчас Лань Чжань задыхался, давился словами — и всё никак не мог найти среди них нужные, те, что успокоят её, убедят…
— Я не дам тебя осудить.
Вэй Ан Ю вздрогнула и всё же обернулась. Внутри Лань Ван Цзи, как заклинание, повторял «Вернись», и вглядывался в знакомые глаза, в которых змеями клубилась неведомая прежде ярость. Не столько даже возвращения в Гу Су рука об руку он жаждал: хотел, чтобы исчезла та тьма, что липкой паутиной опутала её, чтобы взглянула на него — пусть даже с неприязнью — та, прежняя…
— С чего бы вдруг им спрашивать твоего разрешения?
«Я защищу тебя, укрою там, где они не сумеют достать; никто, никогда не навредит тебе, только вернись, я…» — глубоко внутри он говорил, захлёбываясь в бурном водовороте, но снаружи — загнанно дышал, как после долго бега, и молчал.
— Думаешь, ты попросишь, и меня отпустят? О нет, они придумают на этот случай какое-нибудь особенное наказание… дай угадаю: прилюдную казнь? Пожизненное заточение в библиотеке — надо же кому-то восстанавливать их драгоценные книжки?
