Чернышов, Петров и другие - [3]

Я почти двадцать лет проработала в том отделении и в той больнице, я и ушла вместе с ними в другую больницу, но там я не помню момента, когда бы не было ремонта. Возможно, он и был, такой миг, но он был так краток и быстротечен, что не запечатлелся в моей памяти. Ремонт был проклятьем, карой небесной той больницы. Главные врачи менялись, а перманентный ремонт был методологической основой правления каждого из них. Ремонтировали одну половину отделения так долго, что вторая, уже отремонтированная, приходила в негодность. Качество ремонта у нас в стране повсеместно одинаковое, но там его даже качеством назвать было стыдно. В детском отделении своя специфика разрушений. Лежит такой травматик- рецидивист со сломанной ногой на скелетном вытяжении, а до этого у него был опыт перелома плеча, например, или позвоночника, лежит и мечтательно так пальцем скребет стенку. Через месяц стенка напоминает соты. Пальцем, только пальцем,

одним голым пальцем он провертел в штукатурке, а дальше в кирпичной кладке серию дыр до 10—12 см глубиной.

Так вот, когда идет этот самый неизбежный, как смерть, ремонт и отделение на шестьдесят коек размещается на тридцати, все как в доме Облонских, круто перемешивается. Чистая свежая травма, и чистейший и свежайший гной, пороки развития, т. е. уязвимые для внешних вредностей тщедушные существа, едва пришедшие в этот мир, и маленькие люди, у которых гниют легкие, кости, мягкие ткани — все вповалку. Нет экстренной и плановой операционной, чистой и гнойной перевязочной. И нельзя прекратить плановую хирургию. Отделение — единственное в городе. Ремонт обещают сделать быстро, читай, месяцев через шесть. Не может ждать ребенок плановой операции, если грыжа у него уже дважды ущемлялась. Или, скажем, с опухолью ребенок: это не экстренная операция, но и ждать он не может.

Не зря наша заведующая прошла всю войну хирургом. Мне кажется, работай мы не в тесном отделении, а в палатках, были такие большие, У СБ-41 назывались, с нею и там был бы порядок и не было бы нагноения чистых ран. Исключительной силы жесткая хватка, мудрость в подборе персонала и неустанная личная сопричастность к тому, что составляет порядок.

Как‑то вечером, после работы, часов в восемь в осеннее время пришел ко мне домой молодой коллега. С сентября он начал свое обучение на кафедре в качестве клинического ординатора. Парень испуган и расстроен. Жена его, молоденькая медицинская сестричка, что привез он с Урала, где отрабатывал свои неизбежные три года, недавно родила. Она еще в роддоме. Он сегодня пришел к ней после работы, воровским путем проник в послеродовое отделение, а там его встретила наша докторша, детский хирург, которая тоже родила и лежала с его женой в одной палате. Докторша, хоть и молодая, да в детской хирургии, педиатрии уже не новичок. Вот и узнала она, что у мальчика медсестры началось осложнение. Проявилось оно кишечным кровотечением. Педиатры знают о таком, что наступает на 4—5 сутки, знают его причину — дефект синтеза одного витамина, знают, что оно останавливается само собой, если ребенку слегка помочь и обычно справляются своими силами. Здесь интенсивность кровотечения выходила за рамки обычного. Но беда, с точки зрения нашего хирурга, была даже не в этом. Она прочитала в истории болезни что этому новорожденному было влито в вену и сколько и обмерла. Как он жив до сих пор?! Было такое могучее достижение

человеческой мысли в виде кровезаменителя на основе лошадиной сыворотки, ЛС называлось. Даже в мою деревеньку на Урале в последние годы такого уже не завозили самолетом. Жуткие реакции на это, с позволения сказать, лекарство давали взрослые. Детям во все времена этот препарат был противопоказан. Докторша наша напутствовала папашу:

— Леня, если тебе дорог твой первенец, чтобы сегодня же его не было здесь. Он абсолютно могучий мальчик. Он перенес 100 миллилитров Л С и почти флакон в двести миллилитров эритроцитарной взвеси. Если они завтра повторят, он умрет. Кровотечение у него не остановилось. Так что повторение реально.

И вот Леня сидит у меня, а я живу в коммуналке и телефона у меня нет. То же у заведующей, заслуженного человека, ветерана войны. Поехала к себе в больницу, в другой конец города. Трамваем, вестимо. Леню послала с инструкциями в роддом. Из больницы подняла шефа, профессора хирурга. Он — профессора акушера–гинеколога. Благо, они приятельствовали. Тот — главного врача роддома. Вот здесь и забуксовала атака. Профессор чиновнику не указ. Зачем переводить? Тяжелый? Почему я не знаю? Какая срочность переводить ночью? А знает ли об этом главный врач той больницы, куда переводится младенец? К чести главного врача больницы скорой помощи возражений против перевода не было.

Я и еще один ассистент нашей кафедры пришли в аспирантуру из сельских врачей, я — из района, он — из участковой больницы. Там мы и привыкли «сами организовывать лечебный процесс». Этот суконный оборот чиновных произведений — приказов, инструкций и прочих — отражает не достижение, а дремучий позор нашей многострадальной медицины. Мы хорошо знали по сельскому опыту, как надо его организовывать. С позволения сказать, организаторы спокойно спали, а мы, столкнувшись с дефектами их прямой деятельности, или вернее бездеятельности, нимало не смущаясь, этот сон прерывали. И главного, и его бесчисленных замов, и аптекарских бонз. Так же, как в селе, вели себя мы и в этой больнице. Причем сразу же, как пришли сюда. Так что наши фамилии были у начальства на слуху. Очень возможно, что это тоже сыграло свою роль. Как не понять, что все равно добьюсь перевода, и сегодня же. Возражать себе дороже.