Человек может - [100]

Прихрамывая больше, чем обычно, Петр Афанасьевич прошел в детскую. Саша улыбался во сне. Оля сбросила легкое одеяло, и Петр Афанасьевич укрыл ее. Коля вздрогнул и слегка вскрикнул, а затем перевел дух, посмотрел на отца и сразу же снова уснул.

Падает, — подумал Петр Афанасьевич. — Растет.

Петр Афанасьевич сел за стол, на который Клава уже поставила разогретый ужин. Он молча, без аппетита, но торопливо ел, а Клава сидела рядом, время от времени вставая, чтобы долить в чай молоко, дать мужу сахар.

Клава знала, что Петр Афанасьевич поужинает и обязательно заговорит о том, что его взволновало. Для этого нужно было соблюсти только одно условие: ни о чем его не спрашивать.

Петр Афанасьевич отпил несколько глотков нестерпимо горячего чая, посмотрел на невозмутимое лицо жены и спросил:

— Павел не приходил?

— Нет.

Клава подумала, что такое уже было. Вот только не вспомнит — когда. Так же пил Петр Афанасьевич чай, и так же что-то случилось с Павлом, и точно в такой позе сидела она за столом. Это было очень неприятное чувство, и, чтобы избавиться от него, Клава резко поднялась со своего места. И вдруг подумала, что точно так же она поднялась и в тот раз… Когда же это было?..

— Вот увидишь — он его доведет до тюрьмы, этот Кац, — сказал Петр Афанасьевич.

Клава начала убирать со стола. Осторожным движением — чтоб не разбить — она поставила посуду и лишь затем испуганно спросила:

— Как же это?..

— А вот так… Пошли дурака богу молиться…

Кац успел побывать повсюду. В милиции. В суде. В прокуратуре. Дело Павла, такое простое и ясное вначале, все больше запутывалось. Ко всему Ермак заявил, что он задумался на улице и нечаянно толкнул Павла, а Павел его не трогал. Ссылаясь на показания Павла и милиционера, Кац доказывал, что Ермак стремится ввести правосудие в заблуждение.

Петр Афанасьевич рассказал Клаве, что в обеденный перерыв он побывал у Вязмитиных. Там он встретился с Кацем.

— Эти два дела нельзя рассматривать отдельно, — говорил Кац, пронзая пальцем Петра Афанасьевича. — Прежде всего необходимо доказать, что фельетонист незаслуженно очернил Сердюка. В таком случае, поступок Сердюка уже не может рассматриваться как хулиганский…

— Какой поступок? — возразил Петр Афанасьевич. — Ведь Ермак отказался…

— Предположим. Но это — неправда. В показаниях лица объективного — милиционера, который присутствовал при драке, имеются сведения противоположного характера. Суд должен исходить прежде всего из достоверных показаний. Ермак только запутал дело.

— Ну уж не знаю, можно ли больше запутать дело, — буркнул Петр Афанасьевич.

Клава слушала мужа молча. Она вспомнила, как Павел сконфуженно улыбался, когда она ему за обедом наливала вторую тарелку борща, и как он пошел с ней в театр на «Пиковую даму», когда умер Петя и ей было очень плохо.

— Почему, — спросила она, — так получается? У Павла. Учился. Стал научным работником. И опять запутался?..

— Причина одна — от жизни оторвался. От товарищей. Индивидуалистом стал. А помочь ему — нужно.

— Жениться бы ему, — сказала Клава.

Петр Афанасьевич хитро усмехнулся.

— И нечего смеяться, — обиделась Клава.

— Завтра пленум начинается, — сказал Петр Афанасьевич. — Петр Никитич приедет. Нужно, чтоб Павел написал письмо на имя Петра Никитича. А еще лучше, если бы Петр Никитич согласился его лично принять. Дело-то ведь он замыслил важное, нужное…

…Они шли пешком от легкого, воздушного мостика с деревянным настилом, переброшенного между двумя парками, к огромному, единственному в стране цельносварному мосту через Днепр. Между этими мостами лежала жизнь замечательного украинского инженера Евгения Оскаровича Патона. Мостик между парками был его первым мостом. И мост через Днепр — последним.

И оба они безотчетно ощущали, что, как бы дальше ни сложились их судьбы, того, что пережили они на пути между двумя мостами, хватит на всю жизнь. Хотя об этом не было сказано ни слова. Ни одного слова.

— Я его видела только раз, — сказала Лена. — Я его не помню.

— Он — о б ы к н о в е н н ы й  человек, — тихо и медленно ответил Павел. — Хотя это не совсем верно. Он — о б ы к н о в е н н ы й  коммунист…

Павел помолчал и взглянул на Лену, как бы проверяя, понимает ли она его. Она понимала.

— Но если бы у меня спросили, каким я хочу быть, я бы ответил: таким, как Петр Афанасьевич…

Они снова шли парком. Удивительный город. Его можно пройти из конца в конец, минуя улицы, парками.

— Ничего, что так поздно? — спросила Лена.

— По-моему, нет, — нерешительно ответил Павел. — Он сказал, чтоб я обязательно пришел. И вот странно. Он очень на меня обиделся. И меня обидел. И когда все это случилось — в институте и фельетон, — я решил: скорее пропаду, чем обращусь к нему. Не потому, что я плохо подумал о Петре Афанасьевиче или стал его меньше уважать. А потому, что он — член ЦК, но когда все было хорошо, я не ходил к нему, а когда плохо — явился. Но он сам приехал…

От Днепра тянуло легким ветерком, шептались листья на деревьях, и он спросил шепотом:

— Но почему Ермак отказался?

Лена молчала.

— Не знаю, — сказала она наконец. — Это непонятно.

— Вы его просили?

— Нет. Я знала, что вы против этого, и не стала бы его просить. Он сам…