Человек может - [102]

Петр Никитич встретил Павла сухо.

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Мне говорил о вашем деле Сулима Петр Афанасьевич. Я вас слушаю.

Его простое широкое лицо показалось Павлу утомленным и сердитым. И Павлу вдруг подумалось, что он не одобряет его прихода, что ему неприятно, что Павел воспользовался своим близким знакомством с Петром Афанасьевичем для того, чтобы попасть к нему, что он заранее не верит ему, Павлу, и согласен выслушать его только из уважения к Петру Афанасьевичу.

Павел смешался и никак не мог сказать первых, так тщательно приготовленных слов.

— Я вас слушаю, — повторил Петр Никитич.

И вдруг перед Павлом совершенно ясно, с удивительной отчетливостью, предстала первая страница его письма с надорванным краем и опечаткой в первом слове — «хемические». Он мог бы сосчитать количество строк. И он заговорил, медленно повторяя каждое слово этого письма, и от этого речь его звучала неестественно, протяжно.

Он смотрел вниз, на маленький столик, поставленный вертикальной чертой буквы «Т» к столу, за которым сидел Петр Никитич, мысленно перевернул страницу и продолжал чтение. Только раз оторвал он взгляд от столика, поднял глаза на Петра Никитича, и ему показалось, что он глядит в перевернутый бинокль. Где-то далеко-далеко от него находился Петр Никитич, где-то в другом далеком конце этой большой, строго и красиво убранной комнаты, куда его пригласили.

Он запнулся, силой воли заставил себя опустить глаза на столик, снова увидел перед собой страницы и продолжал чтение. Теперь ему казалось, что эти страницы, которые одна за другой вставали перед его мысленным взором, написаны плохо, не так. Он замечал «птички» в тех местах, которые советовала сократить Лена, он сокращал их на ходу, и речь у него получалась нескладной, одна мысль была плохо связана с другой, он думал об этом, а говорил о катализе.

— …Синтез аммиака осуществляется в больших масштабах путем каталитического взаимодействия азота с водородом при температуре четыреста пятьдесят — пятьсот градусов и давлении двести пятьдесят — тысяча атмосфер… При промотировании окисью алюминия железного катализатора, применяемого в синтезе аммиака, промотор стабилизирует и увеличивает поверхность основного компонента катализатора… Одна и та же модифицирующая добавка к катализатору может быть промотором при одной концентрации и температуре и каталитическим ядом или ингибитором в других условиях…

Вдруг Павел испугался: а что будет, если передо мной исчезнут эти строки? Что я буду говорить дальше?

И как только он подумал об этом, он сейчас же увидел, как строки медленно расплываются, наезжают одна на другую и оборачиваются вокруг себя, как оборачиваются поля, когда глядишь из окна вагона мчащегося поезда. Он сбился, умолк.

— Продолжайте, — предложил ему Петр Никитич.

Павел не знал, понял ли Петр Никитич, что он говорил, разбирается ли в химии… Он все чаще сбивался. Страницы совсем исчезли.

— Продолжайте, — снова предложил Петр Никитич, когда он замолчал.

— Я кончил, — тихо ответил Павел.

Петр Никитич молчал. Он надел очки, бегло просмотрел какой-то листок, лежавший перед ним, вынул из мраморного стаканчика карандаш, подписал этот листок, снял очки, сложил их, спрятал в футляр и лишь затем спросил:

— А что это даст? Если это удастся осуществить?..

— Прежде всего — урожай… Намного повысится урожай… Азотные удобрения… Вся современная химия базируется…

— Урожай — это хорошо, — перебил его Петр Никитич. И повторил: — Урожай — это очень хорошо. — Неожиданно с искренним живым интересом он спросил у Павла: — Вы кукурузу любите?

— Как люблю? — не понял Павел.

— Есть ее любите?

Павел понимал, что нужно ответить: «да, люблю», что этим он бы сделал приятное Петру Никитичу, что так ответил бы каждый человек, находящийся на его месте, что, может быть, от этого ответа зависит весь дальнейший разговор, но вместе с тем он твердо знал, что сейчас нужно говорить только правду, о чем бы ни шла речь, и он сказал:

— Нет, не люблю.

— И вареную? С маслом, с солью?

— И вареную.

— Странно, — сказал Петр Никитич. — Большинство людей у нас охотно едят вареную кукурузу. Но вот корнфлекса — не едят. Я интересовался — коробки кукурузных хлопьев, корнфлекса этого самого, годами стоят на полках магазинов. А ведь вкусное, дешевое и полезное блюдо. Не едят и всяких каш и других блюд из кукурузы.

Он задумался.

— Я вот где-то читал или слышал, что в прошлую империалистическую войну… Или нет, не в империалистическую, а еще в русско-японскую, — поправил он сам себя, — русские солдаты отказывались есть рис, которым тогда снабжали армию. Чуть ли не голодные бунты устраивали. Офицеры возмущались — вот, мол, до чего избалованы русские солдаты — не хотят есть риса, а он для нас, офицеров, для белой кости — деликатес. На Руси тогда только богатые люди ели рис. А не понимали они того, что для русского солдата это было непривычное блюдо. Он бы охотней ел заплесневелый хлебушко, чем этот рис.

Он снова помолчал.

— Это я к тому говорю, что нет, пожалуй, ни одной области жизни, где люди были бы так консервативны, как в еде. А вспомнить картофельные бунты? Или как у нас устрицы десятками тонн пропадают. А за границей — лакомство. Но это неважно, что корнфлекс плохо едят. Нужно, чтобы больше кукурузы скоту скармливали. Будет у нас тогда вдоволь и с избытком молока, мяса, масла… А урожай повысить — это хорошо…