Я дочитала до конца и, сделав последнюю интонацию и на последней паузе отведя от себя листки, подняла глаза и в полной тишине, еще насыщенной отзвуком моего голоса, посмотрела на Веру. Ее неподвижное, с болезненной сероватой кожей лицо было неловко напряжено.
Вот и все, подумала я, теперь ты знаешь, что здесь, в этом городе, тебе нечего делать. Конечно, ты можешь в нем жить — ты можешь в нем жить и упиваться всеми этими фальшивыми комплиментами, фальшивыми чувствами и фальшивыми челками всех этих фальшивых ахматовых вместе взятых. Но это мой город. И в нем, моем городе, всегда буду только я. Потому что это мой город и потому что он хочет меня, точно так же, как только что хотели меня вы все — и ты это знаешь.
Ночью перевозбужденная всеми событиями разом Рита пыталась заняться со мной любовью. В комнате, на софе и раскладушке, лежали Вера и Света, на кухне, при настежь открытой двери, в ночном романтическом полумраке лежала Ирина Князева. Стояла исключительная тишина. Все лежали и слушали, как Рита пытается заняться со мной любовью, и всем очень хотелось, чтобы я все-таки согласилась, и тогда они бы услышали, как изменяется, учащаясь, мое дыхание и голос становится совершенно другим, превращаясь в стон и выкрик. Но я не захотела.
* * *
Утром встали поздно. Долго умывались, долго бродили по комнате, косясь на меня с тайным, тщательно скрываемым от меня и все-таки просачивающимся странным, тихим благоговением.
На лестничной площадке стояла Ирина Князева. Я закурила.
— Знаешь, — сказала она, — ты так вчера читала… Я не могла уснуть. Мне ужасно хотелось поцеловать тебя… — Она растерянно помолчала. — Мне и сейчас хочется.
Интересно, подумала я, как скоро она напишет рассказ под интригующим названием «четвертая любовь Ирины Князевой»? Я затянулась, выдохнула дым и стряхнула пепел.
— Ну поцелуй, — сказала я.
— Можно? — спросила Ирина Князева.
Я пожала плечами.
— Да ради бога, — сказала я.
Она подошла и, неловко обняв меня оказавшимися вдруг пухлыми, проминающимися ладошками, закрыла глаза и долго, тягостно толкнулась мне в губы чем-то мокрым, шевелящимся и до неприличия мягким.
— Все? — спросила я.
— Все, — дрожащим голосом сказала Ирина Князева.
И тут мне стало ее жаль. И как только мне стало ее жаль, мне тут же стало жаль и всех остальных — почему-то стало, и я даже сама не могла понять почему.
— Видишь ли, в чем дело, — сказала я как можно добрей. — Видишь ли, Ира, в чем дело… Когда ты целуешь женщину, ты должна понимать и чувствовать, что поцелуй есть не что иное, как половой акт, и стало быть, твой язык есть не что иное, как половой член, которым ты и берешь женщину. И он может быть сколько и как угодно шевелящимся и мокрым, но он не должен быть мягким. Потому что женщину надо брать, а не возить об нее чем попало.
Я бросила сигарету в мусоропровод, тут же, при первом моем взгляде на него, услужливо приоткрытый Ириной Князевой, и вышла.
Я быстро нашла свое пальто.
— Уезжаешь? — спросила Рита. Она с интересом смотрела по телевизору какой-то старый известный фильм.
— Пора, — сказала я.
Вера встала и, молча войдя в коридор и облокотившись о дверной косяк, стала смотреть, как я застегиваю пуговицы. Внутренняя пуговица, пришитая как раз на уровне живота и призванная подчеркнуть линию талии, была неудобна и выскальзывала из рук.
— Помоги мне, — крикнула я Рите.
— Я помогу, — сказала Вера. Я промолчала. — Я помогу, — снова сказала она.
Я повернулась и распахнула пальто. Она взялась за пуговицу и, стянув половинки, стала ввинчивать пуговицу в петлю. Ее руки задрожали. Ах да, вспомнила я, к ней же невозможно притронуться. Я пристально посмотрела на нее. Я знала, зачем ей нужна была эта пуговица.
— До свиданья, — сказала я.
— Пока, — сказала Рита. — Позвони как приедешь.
— Конечно, — сказала я.
Я взяла шапку и вышла. Навсегда.
27–29. 09.2002 г.
