Челка Ахматовой - [6]

И вот теперь в очень и очень скором времени эта самая Вера и должна была снова приехать, и Ирина Князева мучилась неизвестностью, как же ей себя в этой ситуации повести. С одной стороны, подлая Вера поступила нехорошо, растоптав и унизив чувство второй любви Ирины Князевой, попутно наступив и на чувство едва родившейся третьей. Но с другой стороны, Вера была философом и вообще очень интересным человеком, о чем говорили все и буквально в один голос, а лишиться интересного человека в этой пустыне мегаполиса было для Ирины Князевой чрезмерным расточительством.

Разумеется, все это я с большим энтузиазмом пересказала Рите.

— Ревнуешь? — глядя на меня с интересом, спросила Рита. История явно льстила ее самолюбию. — Не ревнуй, — она царственно улыбнулась. — Между нами все давно кончено.

Она могла бы этого и не говорить. С некоторых пор меня не покидало ощущение, что дело вовсе не в том, что у Риты с кем-то что-то когда-то было, а в том, что у нее никогда ни с кем ничего не было. Никогда и ни с кем. И со мной тоже.

* * *

Поезд прибывал на Казанский вокзал. Был март, тепла было еще не достаточно, но с каждым днем погода обещала быть все лучше и лучше.

Поезд остановился, двери вагонов открылись, и на перрон повалили теперь уже бывшие пассажиры. Мы стояли у вагона номер семь. Когда основная масса пассажиров сошла на нет, в проеме вагонной двери показалась Вера, и я сразу поняла, что это она. Она была в шубе. В большой, тяжелой, коричневой цигейке — невысокая, с короткими седоватыми волосами и странным неподвижным лицом, словно вырезанным из бумаги. И она смотрела на мир ровным, ничему не удивляющимся и ничем не потрясаемым взглядом. Она просто смотрела, просто появившись в проеме вагонной двери просто приехавшего в Москву поезда. В ее руках были чемодан и дорожная сумка. Она вышла и поставила вещи на землю.

— Здравствуй, Вера! — Рита щедро заулыбалась навстречу приехавшей подруге. — Познакомься, это Наташа, я тебе о ней писала.

Вера задумчиво нахмурилась.

– Я так жрать хочу, — сказала она.

Рита подхватила чемодан, и Вера быстрым, уверенным шагом потрусила в сторону метро. На Риту она не оборачивалась.

Что было дальше, мне уже совсем не хочется не вспоминать. Потому что дальше было уже совсем скучно.

На автобусной остановке Вера, вспомнив про аллергию, направилась в магазин, и Рита поспешила за ней, неуверенно оглянувшись в мою сторону.

— Идите, идите, — поспешно сказала я, — я подожду вас на остановке.

Вера мне совсем не понравилась, и я с грустью чувствовала, как что-то внутри меня настойчиво говорит мне, что и Рита давно и безнадежно нравится мне все меньше и меньше. И что очень скоро я уже не смогу этого не замечать.

Они вышли из магазина и, увидев подошедший автобус, кинулись к нему через дорогу, с чемоданом и сумкой, с магазинной авоськой, вытянув головы, — мелкая Вера в шубе и с неподвижным лицом и Рита с шикарной, без единого намека на седину, ахматовской челкой.

Они зря торопились. Плотная стена людей штурмовала автобус. Запыхавшись, они пристроились в хвост, напряженно выискивая лазейку, в которую могли бы поместиться их чемоданы. Я встала позади Риты. Она уловила движение, обернулась.

— Ты еще здесь? — сказала она. — Я думала, ты уже уехала.

Потом мы сидели на кухне. Вера ела, сосредоточенно и методично поглощая пищу, с неподвижным лицом, на котором даже челюсти казались застывшими. Я пила чай и смотрела, как Вера ест, — в полном молчании, изредка прерываемом каким-нибудь никчемным Ритиным возгласом.

Вера ела, склонившись над миской с едой. Вдруг она подняла голову и задумчиво проговорила:

— Я не приемлю двух терминов, — сказала она. — Пошлость и вульгарность. Я не приемлю их размытых определений.

–

Рита восхищенно застыла. В ее доме, прямо у нее на глазах, пышным, махровым цветом расцветала самая настоящая философия — да, уж у кого у кого, а у нее был по-настоящему интеллигентный дом, в котором собирались по-настоящему интересные люди.

Раздался звонок в дверь, и в квартиру влетели возбужденные предвкушением встречи Света и Ирина Князева. Они шумно щебетали вокруг Веры, и атмосфера братства, счастливого приезда и дружеской встречи стремительно перерастала в нешуточный праздник. Все снова кинулись за стол; появилось вино; тосты, перемежаясь то вопросами, то ответами, следовали один за другим; и вот уже у всех блестели глаза; и вот уже Света с большим чувством сыграла на гитаре несколько песен, которые я сочинила на ее стихи, и все многозначительно слушали, грустя и вздыхая; и вот уже глаза битый час пребывающей в экстазе тройной любви Ирины Князевой затуманились, грозясь сентиментальной слезой, как вдруг Рита сказала:

— Вера!.. Ты же не знаешь!.. Наташа посвятила мне два рассказа, и сейчас она их прочтет.

И она кинулась в комнату за папкой, в которой она хранила мои рассказы. Я не стала капризничать, взяла папку и стала читать. Я любила читать — читать и чувствовать аудиторию. Иногда она была мягкой, благодушной, ее не надо было побеждать, и тогда мой голос становился свободным и щедрым, легко преодолевая оттенки и паузы. Иногда же она бывала сухой и жесткой, и тогда нужно было сразу начинать войну и удерживать, удерживать до конца, спокойно и холодно, расчетливо и неумолимо объявляя себя победителем. И я бы могла. Я могла бы все что угодно. Но только не на этот раз. Потому на что этот раз мне было все равно. Я знала все наперед, все, что случится, но меня это больше не волновало. Я читала, и мне было абсолютно все равно, что Рита снова и снова смотрела на меня с давно надоевшей мне гордостью и опостылевшим удовлетворением, всем своим видом стыдно и жалко пытаясь показать, вот, дескать, какая у нее любовница, молодая и талантливая, посвящающая ей такие замечательные рассказы, и вот какая она, Рита, красавица и молодец, умница и прелестница, — вот какая она на самом-то деле. Мне было абсолютно все равно — и мне было абсолютно все равно, что они думают по этому поводу. Потому что я больше не была той, которую можно было забыть на остановке, и с любовницей которой бессовестно и безнаказанно можно было целоваться взазос, и которую можно было встречать в идиотской тельняшке с дурацкими кружками на голове, и которой можно было дарить никому не нужные часы, нагло и дерзко объявляя ее своей последней любовью. Я вспомнила свою цену. И они почувствовали это, глядя на меня во все глаза, и все они, начиная с запутавшейся в своих столичных симпатиях Ирины Князевой и заканчивая настоящим провинциальным философом, — абсолютно все именно сегодня, именно в этот час, именно в этом доме хотели меня. Я это знала. Я это чувствовала. Я сама приказывала им это.