Чайка и Гребешок - [2]

— Через неделю, — будто уловив мое беспокойство, ты кладешь подбородок на мою макушку, — Маришель, солнце, нет повода волноваться. Кристофер мой хороший друг, он не сделает плохой аппарат.

— Намеренно нет, но…

— А для «но» места нет, — ты усмехаешься, чмокнув мой лоб, — лучше расскажи мне, почему ты не спишь в такое время?

Я мягко улыбаюсь.

— Потому что ты не спишь.

— Но я же не по собственному желанию, — ты трешься носом о мою щеку, закатив глаза, — Мариша, мы же договаривались, что не будем развивать и у тебя бессонницу.

— С моим сном все в порядке. Я просто тоже хочу чая.

Ты настроен скептически. Я чувствую этот скептицизм каждой клеточкой тела. Ты оглядываешь меня, ты медленнее гладишь меня, ты с ненавистью глядишь на кружку с чаем. Свою — почти остывшую, и мою — остывающую.

— Тогда пей, — поворачиваешь нас обоих лицом к столу, но не спускаешь меня с коленей, — и потом спать.

Я с готовностью притягиваю к себе чашку, благодарно пожав твою ладонь.

— Конечно же. Как только ты пойдешь, пойду и я.

Ты фыркаешь — недовольно, раздраженно. Чашку берешь медленно, твои пальцы слишком сильно сдавливают ее бока.

— Я это не контролирую, понимаешь? Так что не говори ерунды.

Я делаю первый глоток ароматного зеленого чая, двумя руками, дабы не уронить на тебя, придерживая кружку.

— Расскажешь мне, что случилось?

— Полет. Просто полет. Наверное, за сегодня их было многовато — впечатления…

Интересное оправдание. Я с трудом удерживаюсь, дабы не закатить глаза.

— И конечно же, — беззлобно поддеваю, надеясь услышать правду, — здесь совсем не причем наш сегодняшний дальний заплыв, да?

Ты слишком громко сглатываешь, выдавая себя. Едва ли не давишься.

Твои руки, оставив кружку в покое, сами собой обвиваются вокруг меня, придерживая за талию, а лицо обреченно склоняется к волосам на затылке, за которыми из-за густоты можно спрятаться.

— Моя догадливая русалочка… — от нежности в твоем голосе и легонького поцелуя по моей спине бегут мурашки.

— Вот видишь, русалочка, — подбадриваю, перехватив твои руки и сжав пальцы, — а русалочки в воде как рыбы, помнишь? Русалки и есть рыбы.

— Ты не рыба, — жмуришься, ведя тонкую дорожку поцелуев вверх, к моей макушке. Умудряешься вставлять слова как раз между ними.

— А ты не птица, правда? Но потрясающе ведь летаешь, — с улыбкой, отклонившись чуть назад, шепчу я. В кухонной тишине, под аромат зеленого чая, под блики лампы на столе и позднее время, слова звучат очень сокровенно.

Тебе нравится.

— Я — Чайка.

— О да, — подтверждаю, овившись вокруг твоей шеи, — Чайка и Гребешок, несовместимое совместимо…

— Ты скоро тоже станешь Чайкой, Мариш.

— Не сомневаюсь, — разгоняю твои сомнения, приподняв вверх безымянный палец с тонким ободком обручального кольца. Я мечтала о нем с самой первой минуты нашего знакомства.

Ты неожиданно грустнеешь. Морщинки собираются на лбу, в уголках глаз. Я не люблю это, ты знаешь. Ты приникаешь к моей руке, когда разглаживаю их.

— Мне показалось, сегодня шторм, — тревоги в низком голосе тебе не утаить.

— Он и был, но поздно вечером, Альваро. Мы уже давно были в порту.

Ты вымученно, с облегчением киваешь.

— Я на это очень надеялся.

Прикусив губу, я поглаживаю твои руки ощутимее. В них не страшно, тепло, спокойно… мне всегда так спокойно, когда ты на земле, когда обнимаешь меня. И, судя по всему, судя по твоему размеренному дыханию, по более-менее расслабившемуся лицу, у тебя все точно так же.

Ты не любишь, когда я в море.

Я не люблю, когда ты в воздухе.

Но друг друга оттого мы не любим меньше.

Ты всегда недоумевал, когда я пыталась рассказать тебе о прелестях «морской» жизни — море это своя, особая стихия, которая не идет в сравнение ни с чем иным. Человек, хоть раз сбежавший к бескрайнему горизонту от шумных пляжей и набережных, никогда не забудет фейерверк эмоций, окрасивших его сознание. Никогда ни на что его не променяет, кроме этой увлекающей, тревожащей водной глади.

А ты в ней чуть не утонул в десять лет… ты боишься ее…

В свою очередь, впрочем, будто уравновешивая все в природе и придавая ему баланс, я не могу заставить себя восхититься небом, как это получается у тебя. Полет, ты говорил, позволяет дышать полной грудью и чувствовать себя властителем целого мира, ощущать то, каково это — быть выше всего. Наслаждаться ветрами, слышать их, видеть, улавливать малейшие изменения в направлении воздушных потоков…

Я боялась высоты — я ее до сих пор боюсь. До смерти.

Удивительно, как при таких различиях мы вообще сошлись?! Это ведь в прямом, самом буквальном смысле «небо и земля». Даже вода — еще глубже, еще дальше.

— Я очень боюсь… — негромко произносишь ты, сделав очередной глоток чая, — что с тобой… что ты… утонешь. А я ничем не смогу тебе помочь.

Я нежно целую тебя в щеку.

— Я тоже боюсь, Альваро. Я ужасно боюсь, что что-то не так будет с дельтапланом… и я окажусь бессильна.

Взаимное откровение, как не странно, разряжает обстановку на темной кухне. Даже чай будто бы становится мягче, приятнее, едва я заглядываю в твои глаза. Медовые от тепла, переливающиеся от доброты и уже почти растерявшие хроническую усталость, они блестят.