Цемах Атлас (ешива). Том первый - [126]

Шия-липнишкинец бегал по синагоге вдоль и поперек, разговаривал сам с собой, крутя большим пальцем руки:

— Этот пшат — прямая противоположность тому, что говорит Махазе-Авром. Ах, он говорит? Да мало ли что он говорит!

Мейлахка-виленчанин ходил по следам за реб Менахем-Мендлом с десятками вопросов по изучаемым темам и очень расстраивался, что глава ешивы ему не отвечал. Реб Менахем-Мендлу было сейчас не до Мейлахки. Он слонялся по синагоге, как жених перед венчанием, и поминутно бросал победные взгляды в тот угол, где сидел директор ешивы: пусть он, реб Цемах, увидит, с каким пылом учатся сыны Торы, когда они ждут великого мудреца.

Цемах за своим стендером ощущал застывшую в уголках рта улыбку, как человек, ощущающий, что на его усах повисли сосульки. Он видел, что не только ешиботники, но и взрослые валкеникские евреи сидят вокруг стола у западной стены и ждут Махазе-Аврома. Обыватели утром за молитвой слышали, что ребе со смолокурни придет в ешиву, и они оставили свои лавки, пожелав присутствовать при том, как он будет беседовать с ешиботниками об изучении Торы. Человек скрывается от всего света, и весь свет бежит вслед за ним. А вот вслед за ним, за директором ешивы, не бегут даже его ученики. Для этого он и ведет жизнь аскета и отшельника на чужбине, чтобы его ученики падали ниц перед автором новых книг, как будто им мало старых? В Ломже он не побоялся сказать в лицо крупным торговцам, братьям своей жены, и их клиентам, что он о них думал; здесь он не может сказать даже жалкому реб Менахем-Мендлу, что он думает о заносчивых ученых. И ему придется к тому же следить за тем, что он говорит, этому якобы ламед-вавнику[209] со смолокурни.

Едва кто-то в синагоге сказал, что Махазе-Авром уже на Синагогальной улице, Хайкл-виленчанин вышел в вестибюль. С тех пор как он и его отец переехали к Воробьям, он больше не сидел, как дома, в ешиве из-за дочери обывателя… И он остался позади, отстал от своих товарищей в изучении трактата «Кидушин», который все они изучали в этом семестре. Он не хотел присутствовать при том, как ешиботники будут обсуждать тонкости толкования этого трактата с гостем, чтобы никто не заметил, как сильно он отстал.

Из вестибюля он вошел во внутреннюю комнату и выглянул в окно на Махазе-Аврома, который неторопливо шел по пустой Синагогальной улице. Он был одет в легкий серый лапсердак до колен, держа в руке палку, и шел, закинув голову назад и так медленно, будто пересчитывал своей палкой камни мостовой. Местечковый пекарь, без верхней одежды, в длинном арбоканфесе, сидел на крыльце, поставив обе ноги на скамейку, и отдыхал после ночи тяжелой работы, когда он месил и пек. Увидев, кто идет, пекарь опустил ноги и встал. Махазе-Авром не заметил его и пошел дальше с благостным, сияющим лицом, как будто он радовался солнечным лучам и мелодии Гемары, доносившейся из открытых окон синагоги. Однако Хайкл увидел, что вместо того, чтобы зайти в синагогу, Махазе-Авром спускается с холма к дому раввина, а новый раввин, реб Мордхе-Арон Шапиро, выходит на крыльцо, чтобы встретить его.

«Он еще не стар, ему лет сорок пять, а может быть, не больше сорока. А мне казалось, что гений обязательно должен быть стариком с седой бородой», — думал Хайкл, и ему казалось обидным и то, что он из-за девицы хозяйки отстал в учебе, и то, что стыдится присутствовать на уроке Махазе-Аврома, потому что не сможет показать своей учености.

Пустая Синагогальная улица парила в полуденной дреме, солнечные струны дрожали на ее выбеленных стенах, на крытых гонтом[210] крышах и на крылечках домов. Хайкл смотрел на окно с полузакрытой ставней и с цветной занавеской на второй темно-голубой половине окна. Он пялился на выкрашенный зеленой краской забор, окружавший домишко, и на два глиняных молочных кувшина, сушившихся на острых кольях забора. Какой-то еврей вышел из дома и остановился посреди улицы, как будто оцепенение солнечного полудня усыпило его мозг и он никак не мог вспомнить, куда собрался идти. Из ворот напротив корова высунула свою коричневую с белыми пятнами голову и тупо глазела на этого еврея. На другом конце Синагогальной улицы, где проходил широкий шлях, проехала крестьянская телега, оставив после себя облако пыли. Виленчанин снова посмотрел на четырехгранную трубу с маленькой круглой крышей сверху. Он пялился на высокое дерево, подмигивавшее ему из-за дома своими свежими зелеными листьями на тонких ветвях. Из-за всех этих удивительных вещей он не заметил, как Махазе-Авром вышел из дома раввина, и увидел его только, когда его борода и шляпа тенью промелькнули мимо окна внутренней комнаты.

Хайкл подождал пару минут, больше, чем потребовалось гостю, чтобы войти в синагогу, и вышел из внутренней комнаты рассерженный на самого себя за то, что убежал, как какой-то мальчишка из хедера. Однако из вестибюля он увидел, что Махазе-Авром еще стоит снаружи, около нижней ступеньки, и смотрит вниз, на свою палку. По обе стороны от входа стояли женщины местечка. Они узнали от мужчин, что ребе со смолокурни приходит в синагогу, и побежали посмотреть на него. Однако и женщины выглядели растерянными и удивленными тем, что ребе не входил внутрь. Хайкл сразу же сообразил, что Махазе-Авром не хочет проходить между женщинами. Одним прыжком он оказался на улице и встал плечом к плечу с гостем. Вместе они прошли между двумя рядами женщин и остановились в вестибюле.