Царский угодник. Распутин - [166]

Так что не удалось Терехову удержаться около Распутина, не удалось охранять «его светлость», а заодно и слушать, о чём идёт речь в отдельном кабинете, хотя старший агент был тёртый калач.

Выпив «мадерцы» с преданным Симановичем, который последнее время не оставлял Распутина, «старец» вышел в зал. Был он одет приметно, в новенькую малиновую косоворотку, подаренную Еленой Джанумовой, сделал знак цыганскому оркестру и тут же пустился в пляс.

Плясал он, по обыкновению, легко, лихо, заводя ресторан, гикая и притопывая мягкими хромовыми сапогами.

Зал он завёл довольно быстро, к Распутину присоединилось несколько дам, с ними — офицеры, у одного из них на груди сиял новенький серебряный знак Генерального штаба — этот тщательно причёсанный, с волевым лицом человек окончил самую тяжёлую академию в России, каковой считалась Академия Генерального штаба, и теперь ему была открыта прямая дорога в генералы, потом из-за своего стола поднялась чопорная медлительная компания ирландцев — впрочем, вскоре она распалилась не хуже самого Распутина. А Распутин, кружась и притопывая, извиваясь бесом около дамы в изящном синем платье, вдруг вспомнил своего секретаря, которого оставил скучать в кабинете, закричал что было мочи:

   — Симанович!

На зов явился секретарь, Распутин сделал ему энергичный жест:

   — Давай в круг, Арон!

Симанович, подчиняясь «старцу», неловко влез в круг, затопал оранжевыми, с белыми берцами ботинками, взмахнул пухлой рукой, на которой сиял неземным светом перстень с крупным бриллиантом.

   — Пхих! — вскрикнул он.

   — Йй-эх! — поддал жару Распутин.

Никто не заметил в пылу, в угаре, в табачном дыму, в музыке и криках, как в дверях ресторана появился подтянутый крепкоскулый офицер с полевыми погонами на кителе, не торопясь огляделся, небрежным жестом отогнал от себя услужливого официанта, поинтересовавшегося, не угоден ли господину фронтовику шика-арный стол с девочками-с, расправил наплечные ремни, поддерживающие тяжёлую кобуру с револьвером.

На груди у него поблескивали серебряной белью два Георгиевских креста, под высокой стоячей горловиной кителя алел рубиновой эмалью иностранный орден. Офицер был человеком заслуженным.

Он внимательно и спокойно, без особого любопытства, разглядывал пляшущих людей, лицо его ничего не выражало: ни тепла, ни холода, ни злости — на фронте он привык ко всему и уже не удивлялся ни безудержному веселью сытых людей, казавшемуся кощунственным, когда на фронте тысячами отдавали Богу душу другие люди, голодные, обовшивевшие, обмороженные, слабые от болезней, немецких газов и поноса, ни тому, что ресторан этот насквозь пропах шампанским и коньяком, хотя в России был введён «сухой закон», ни тёмным личностям, льнущим к иностранцам...

Офицер стоял и ждал. Он уже видел Распутина и, казалось, теперь любовался им — очень уж ловко тот выделывал ногами разные кренделя, носился чёртом по залу, гикал, вскрикивал азартно. Уже и музыканты устали, и из круга выпало несколько дам, за ними — офицеры, все до единого. Последним сдался молодой человек, чей китель был украшен генштабовским знаком, он стёр обеими руками пот со лба, потом прошёлся шёлковым надушенным платком и, перебирая ногами, словно был не в силах остановиться, передвинулся к своему столу и обессиленно упал на стул.

От грохота музыки в «Вилле Роде» качались хрустальные люстры. Офицер с орденами продолжал невозмутимо разглядывать ресторанный зал.

К нему снова подскочил проворный официант, спросил, не угодно ли всё же господину фронтовику столик? Офицер так же жестом отогнал его от себя, жест был выразительный, официант обиделся и решил больше не докучать сердитому фронтовику.

И вот наступил момент, когда музыканты выдохлись окончательно, им требовалась передышка — пальцы уже свело судорогой, а собственные гитары ничего, кроме отвращения, не вызывали; Распутин, пару раз дёрнув ногами и отбив лихое коленце, тоже угас, остановился, и тогда в глухой, влажной от разогретых тел тишине прозвучал спокойный голос офицера:

   — Гришка!

   — Ать? — вскинулся Распутин и задышал трудно, пожалев, что выпроводил из кабинета старшего агента Терехова: офицер расстёгивал кобуру своего тяжёлого револьвера. — Ты погодь, погодь, милый, — заторопился, зачастил Распутин, пытаясь сдержать фронтовика.

   — А чего годить-то? — насмешливо поинтересовался тот, вытягивая из кобуры громоздкий, славящийся большой убойной силой револьвер. — Здесь восемь патронов, и все восемь — твои.

Георгиевские кресты колыхались на груди офицера. Распутин узнал его и почувствовал, как у него по коже побежали холодные мурашки, — это был Батищев. «Старец» тоскливо поморщился: зачем он приставал к жене этого сумасшедшего?

Судя по всему, она написала мужу на фронт, рассказала о домогательствах «старца», и Батищев примчался с фронта в Питер, в «Виллу Роде», чтобы расплатиться с обидчиком.

«Старец» понял, что от офицера ему не уйти — просто не успеет, тот всадит в него все восемь пуль, побледнел, делаясь парафиновым от страха, выпрямился посреди зала, скрестил руки на груди, чёрная борода у него растрепалась, неряшливо расползлась в разные стороны, глаза округлились, сделались большими, в них появился смертный холод.