Царский угодник. Распутин - [163]

   — Зачем?

   — Не ведаю, право. Можно только догадываться зачем.

   — Мне догадки не нужны, мне надо знать точно, — Распутин приподнялся на стуле, словно кречет, что-то высматривающий в округе, выкрикнул зычно: — Дуняшка! Ещё водки!

   — А познакомиться с письмом никак нельзя? — спросил Симанович.

   — Боюсь, что нет.

Через пятнадцать минут Гейн, покачиваясь на ослабевших ногах, ушёл, а Распутин взялся за телефон, покрутил ручку, назвал барышне, по-гимназически тоненько пропищавшей что-то в трубке, номер, с которым хотел соединиться.

Когда услышал резковатый ответный басок, спросил грубо, на «ты», зная, что это сойдёт ему с рук:

   — Степан, как ты ко мне относишься?

   — Кто это? — вскинулся на том конце провода Белецкий, словно бы не веря тому, что слышит.

   — Кто, кто... Дед Пихто, — ворчливо пробормотал Распутин. — Святой человек это.

   — A-а, Григорий Ефимович, — пробормотал Белецкий облегчённо, — это вы? Как отношусь? Хорошо отношусь, даже очень... И этим всё сказано. Что-нибудь случилось?

   — Почему ты, Степан, считаешь, что у меня что-то случилось?

   — Я полицейский, а у полицейских нюх стоит на первом месте. Не будет нюха — меня, как старую клячу, пустят в расход. Так что выкладывайте, Григорий Ефимович. — Белецкий был с Распутиным вежлив, на «вы» — хотя он и был расположен к «старцу», и делал на него ставку, но на сближение не шёл. Белецкий вообще мало с кем шёл на сближение.

   — Убить меня, Степан, хотят, — пожаловался Распутин.

   — Кто?

   — Да ты знаешь. Твой дружок и начальник, которого я вместе с тобою и привёл на это место.

   — Я вам это сказал, Григорий Ефимович, ещё в день ваших именин. И филёров из квартиры попросил не выгонять. Было такое?

   — Насчёт филёров ты, Степан, был прав. Толковые оказались ребята.

Белецкий легко и безмятежно, словно гимназист, у которого наступили каникулы, рассмеялся.

   — А что касается Хвостова, то вы не удивляйтесь. У него работа такая, — сказал он.

Распутин посмурнел — он понимал: если Хвостову не помешают, если это не сделает такой же влиятельный в тёмных подвалах Министерства внутренних дел человек, то ни царь, ни царица его защитить не сумеют — пуля, нож, верёвочная петля-удавка обязательно найдут. «Старца» убьют, а вину свалят на какого-нибудь ломовика-извозчика, по дурости вышедшего на улицу с ножом в кармане. Таким влиятельным человеком мог быть только Белецкий.

   — Степан Петров, — униженно попросил Распутин, — помоги мне — и ты не пожалеешь... А, родимый?

Белецкий молча дышал в трубку: наступил тот момент, когда надо было выбирать: или — или... То, что было раньше, — это была лишь предварительная прикидка, когда можно было колебаться, менять позицию, после же того, как он сделает выбор, колебаться будет уже поздно. Это смертельно опасно. В общем, либо грудь в крестах, либо голова в кустах. С одной стороны, он мог угодить в ловушку и «почить в бозе», а с другой... с другой, ему давно пора быть министром внутренних дел — ему, профессионалу, а не задастому толстяку Алёшке Хвостову, выросшему на орловско-нижегородских харчах, среди свиней и кур, максимум на что способного — быть губернатором. Но губернатором он уже был... Значит... Белецкий не удержался, вздохнул. Значит, или грудь в крестах, или голова в кустах, значит, пора Алёшке на свалку, в мусорную яму, в отбросы. Белецкий попросил Распутина:

   — Расскажите, Григорий Ефимович, что вам известно!

Распутин рассказал. Белецкий спросил:

   — А Гейну откуда стало это известно?

   — Мне показалось, что Гейн этот самый спит с бабой Ржевского. Ржевский под пьяную лавочку ей в постельке проговорился, она и отнесла своему дружку-пьянице, а тот через Симановича — ко мне.

Сидел Белецкий у себя за столом спокойный, с бесстрастным, чуть сонным лицом, но в висках и в затылке у него сделалось так горячо, что кровь тугими ударами застучала в уши, из-под волос выскользнули несколько капелек пота и покатились по щекам за воротник. Белецкий не шелохнулся — он этого не заметил.

Выходит, Ржевский не послушался его... А если и послушался, то... вот как странно, в общем — через постель. А что? И это ход. И сам вроде бы тайну не выдал, и до Распутина новость донёс. Белецкий беззвучно рассмеялся: всё, что связано с Распутиным, обязательно пахнет постелью, цыганами и немытым телом. Тьфу!

«Нет, Борька Ржевский не выдал меня, не рассказал Хвостову, как я его прижал. Да ему что, собственная шкура не дорога? Он просто побоится это сделать. Ни сейчас не выдаст, ни потом» — к такому выводу пришёл Белецкий, облегчённо вздохнул.

   — А не похоже ли это на какие-нибудь тёмные еврейские дела? — спросил он у Распутина.

   — Нет, — твёрдо ответил тот, — евреи против меня не пойдут.

   — Хорошо, — сказал Белецкий. — Из дома пока никуда не удаляйтесь, я через час вам позвоню.

   — Хоть и непривычно мне это, но придётся. — Распутин недовольно закряхтел.

Белецкий приказал адъютанту — молодому жандармскому ротмистру с утончёнными чертами лица — никого к нему не впускать, сел за стол, положил перед собой лист бумаги, взял ручку с тонким стальным пером и стал соображать, что же произошло после его разговора с Ржевским, — ему важно было высчитать всё по дням и сделать прогноз на будущее: как будут развиваться события. Раскидав на бумаге «пасьянс», он отдельно выписал фамилии, в три столбца: один столбик — его сторонники, его, но не Распутина, эти люди могли относиться к «старцу» по-разному, и хорошо и плохо, другой столбик — его враги, его, но не Распутина, третий столбик — нейтральные люди. Потом составил ещё два столбца — чисто распутинские: друзья «старца» и враги его.