Царский приказ - [19]

— А Апраксина?

— А императрица?

— А великие княгини?

— Все расскажу, мадам, дайте начать по порядку и по старшинству, — сказал Лабинин. — Вам что угодно узнать, ma tante?

— Зубова Валерьяна видел? Был он там?

— Был. А еще что вам угодно знать?

— Ничего больше, батюшка. Теперь, когда Зубов здесь, он сам приедет и все мне расскажет. Расскажи им про наряды скорее, кто в чем был, помирают ведь от любопытства.

Князь стал рассказывать, и в просторной гостиной с золоченой мебелью и зеркалами в белых с бронзой рамах еще некоторое время раздавались громкий говор, звонкий смех и шелест шелка.

А затем все гости разъехались, и у дивана с прямой спинкой, на котором, выпрямившись, как молоденькая, сидела хозяйка, остался только ее любимый племянник, Александр Яковлевич Лабинин.

— И Леонтия Леонтьевича вернули? — спросила старушка, когда стук последней кареты, отъехавшей от ее крыльца, смолк.

— И его вернули. Я с ним сегодня говорил. Он просил меня передать вам свой поклон. Заедет к вам на днях…

— И зачем он все это сделал, скажи на милость? — проговорила старуха, устремляя на своего собеседника умный, пронзительный взгляд.

— Вы говорите про царя, ma tante?

— Конечно, про царя, про кого же больше? Я спрашиваю: неужто вы все не видите, что на него совсем затмение нашло?

— Чем же вы недовольны, ma tante? — не понимая или не желая понимать ее намек, спросил Лабинин.

— Я-то? Мне, голубчик, по истинной правде тебе сказать, все равно. Моя жизнь изжита. Я как будто уж с того света на все, что у вас тут делается, смотрю. Меня уж теперь ничем не испугаешь и не удивишь; мне только интересно знать, чем все это кончится. Ну и жалко, конечно, хороших людей, которые в этой суматохе погибнут… Да что с тобой об этом говорить, ты весь в настоящем, тебе не до того, чтобы в будущее заглядывать, а назад оборачиваться тебе не стоит: ты там ничего не увидишь, у тебя еще прошлого нет.

— А рассказы ваши, ma tante? — перебил ее Лабинин, нежно целуя ее руки.

— Что рассказы, голубчик! Надо все на себе пережить, чтобы понять! — заметила графиня и, меняя тон, спросила с улыбкой: — Так весел сегодня царь?

— Очень весел и со всеми любезен.

Озабоченность, покинувшая было князя в присутствии гостей, снова овладела им, когда он остался один со старушкой.

— А как он теперь с твоей княгиней?

— Совсем хорошо. Цесаревич сегодня сияет. Мы все ожили. Его нельзя не обожать, у него такое доброе сердце, такие прекрасные намерения!

Авдотья Алексеевна махнула рукой.

— Доброе сердце… намерения… Эх вы, верхогляды!

— Что же, кроме добрых намерений, может он в теперешнем своем положении проявить? — с живостью и обиженным тоном возразил князь.

— Что? Сказала бы я тебе, да смущать не хочется! Любишь ты его, ну и люби! Слава Богу, что любишь. Без любви царям служить нельзя. Насмотрелась я на их маету. Недаром у двух цариц-самодержиц в близких состояла. Обе были пренесчастные. Ты думаешь, берегли их те, которых они выше всех превозносили, к которым льнули с лаской? Ни крошечки. А ведь им больнее, чем нам, грешным, эти подлости сносить, обиднее, стыднее, — проговорила она со вздохом. А от батюшки-покойника я про царей знаю. Он при царе Петре… не при маленьком, а при большом… служил, тоже несчастный был человек… Да тебе-то нечего говорить, ты сам это знаешь, сам близко к ним стоишь.

— Правда, ma tante, они — пренесчастные, — сказал князь. Слушая старушку, он невольно припоминал недавний разговор, которым удостоил его цесаревич. — А многие им завидуют, — прибавил он.

— Потому что не знают… Кто там? — обернулась графиня к двери, у которой с противоположной стороны осторожно царапались.

— Фомка, матушка боярыня.

— Вернулся? Ну, войди, отрапортуй, что узнал! Позволишь, князенька, при тебе его допросить?

— Сделайте одолжение.

— Я посылала его про одного модника узнать, который до моего отъезда в деревню каждое воскресенье у меня бывал, а теперь глаз не кажет. Фомка, войди же!

— Кто такой? — спросил князь, приветливо кивая на почтительный поклон благообразного карлика в ливрейном фраке и белом кисейном жабо, который, растворив дверь, остановился на пороге.

— Да один тут дворянчик, сын закадычной моей другини.

— Не Максимов ли? — с живостью перебил ее князь.

— Именно он. А ты почем его знаешь?

— Да вы меня с ним познакомили.

— Правда. Экая я беспамятная! Я в нем большое участие принимаю; на днях просила князя Петра Михайловича, чтобы он ему у себя местишко дал, и князь велел его к себе прислать.

— А я ладил его в придворную контору пристроить, — заметил Лабинин. — Он мне очень нравится, открытое в нем что-то такое, благородное. И вот, как вы теперь, я дивился, что так давно его нигде не видать. В последний раз я встретился с ним на стройке у Михайловского дворца и говорил с ним через забор, на месте которого теперь стоит прекрасная решетка. Это было в первых числах июля.

— И я его с тех пор не видала.

— Не случилось ли несчастья в его семье? Его отец живет в деревне, его, может быть, туда выписали?

— Я и сама это думала. Вот он нам сейчас скажет. Разыскал ты, Фомушка, Илью Ивановича Максимова?

— Разыскал, сударыня.

— Что же он?