Царский приказ - [13]

— Благодарю, ваше сиятельство, за заботливость обо мне. — И, запахнувшись в плащ, Максимов прибавил с почтительным поклоном: — Очень счастлив, что сегодняшний день начался для меня такой приятной встречей.

— Я тоже всегда рад вас видеть, сударь, — с улыбкой ответил князь.

Максимов еще раз поклонился, надел свою треуголку и направился к Невскому; но не успел он сделать и десяти шагов, как ему показалось, что его кличут. Он поспешно обернулся и увидел, что князь, перегнувшись через забор, подзывал его знаками. В одно мгновение Максимов очутился на прежнем месте.

— Что угодно вашему сиятельству?

— Если у вас выйдет что-нибудь серьезное с этим немцем, вспомните обо мне.

— О, ваше сиятельство, вы слишком добры!.. До этого не дойдет.

— Дай Бог! Но мне хочется, чтобы вы знали, что я всегда с радостью окажу вам протекцию, — понижая голос, торопливо проговорил князь и, не дожидаясь ответа рассыпавшегося в благодарностях Максимова, спрыгнул с забора, после чего присоединился к свите великого князя.

Тот уже не был в прежнем веселом настроении.

Что случилось в такое короткое время, князь догадаться не мог, но понял, что государь гневен, и не столько по его лицу, которое он видел только мельком, — так быстро зашагал император к Зимнему дворцу, ни на кого не глядя, не отвечая на поклоны и в сопровождении одного Кутайсова, сколько по смущению великого князя и его приближенных, которые следовали за ним молча, с вытянутыми лицами. И старые сановники с тяжелым чувством тревоги за последствия утреннего шквала один за другим покидали площадь, чтобы сесть в кареты и коляски, дожидавшиеся их в прилегающих улицах, и разъехаться по домам.

Между рабочими тоже царила паника. Архитекторы расхаживали по мосткам мрачнее тучи и свирепо смотрели на подвластный им люд, точно изыскивая повод к чему-нибудь придраться, чтобы учинить расправу. Особенно угрюм был Бренн; беспрестанно вынимал он записную книжечку из бокового кармана, чтобы записывать в нее имена провинившихся, мысленно приговаривая их к наказанию.

«Хорошо, что мой щеголь успел вовремя скрыться, — подумал князь Лабинин, следуя за великим князем во дворец. — Досталось бы ему на орехи, если бы он таким парфентиметром [4] попался царю на глаза».

Государь прошел на свою половину, продолжая хранить молчание и не раздвигая бровей.

Тут в комнате перед кабинетом ждал его с обычным докладом военный губернатор, граф фон дер Пален. Минут через десять его позвали к государю.

На адмиралтейской башне, по которой все петербургские жители сверяли свои часы, пробило шесть, когда начался доклад, достопамятный для наших героев по своим последствиям.

Как ни привык петербургский губернатор к гневным вспышкам царя, но сегодня этот гнев проявлялся так яростно, что докладчик почувствовал нервное утомление. По его лицу от усилий сдерживать внутреннее волнение и ничего, кроме почтительного внимания, не проявлять, пробегали судороги, и он с нетерпением ждал конца нравственной пытки, которой его подвергали. К каждому донесению, самому ничтожному, государь относился так придирчиво, и решения, изрекаемые им, были так жестоки, что граф с недоумением спрашивал себя, как сделать, чтобы хоть сколько-нибудь согласовать волю своего державного повелителя с правилами самой элементарной справедливости? Со вздохом облегчения увидал он, что остается только один доклад, когда государь, не поднимая на него глаз и продолжая подписывать приказы, отрывисто спросил:

— Что у вас еще, сударь?

Граф бросил беглый взгляд на бумагу, которую держал в руке.

— Из городских приключений минувшей ночи, ваше величество, покушение на самоубийство дочери портного мастера Клокенберга.

Должно быть, это заявление поразило царя своей неожиданностью: он быстро поднял голову и устремил на графа недоумевающий взгляд.

— Что такое? Дочь Клокенберга? Что за Клокенберг? — запальчиво крикнул он.

— Портной мастер, ваше величество.

— Слышал, сударь, что же дальше?

— Его дочь бросилась в Мойку с целью утопиться, ваше величество.

— Хорошо-с, но по какой причине?

Граф снова заглянул в бумагу.

— От любви к синодскому регистратору Максимову, ваше величество.

— Регистратор? Дворянин?.. Клокенберг противится их браку? Почему?.. Немецкая фанаберия? — отрывисто ронял царь свои вопросы, не дожидаясь на них ответа, и, с возрастающей запальчивостью, возвышая голос, грозно выкрикнул. — Немец, потому и упрям! Не дозволю своевольничать! Обвенчать!

IV

Максимов отлично устроился на новой квартире у старой купчихи, такой толстой и здоровой, что она одним своим видом могла служить рекламой хорошего питания. Так красноречиво расписывала она ему, какими обедами и ужинами она будет кормить его, что от одних ее слов у него появился аппетит.

Помещение в три комнаты с четвертой, темной, для Мишки, она уступила Максимову в отдельном флигеле среди сада, или, лучше сказать, огорода, с кое-где одиноко растущими старыми липами и березами. Это было для молодого человека как нельзя больше кстати ввиду знакомства, недавно заведенного им с одной из обитательниц здешней местности, Пелагеей Семеновной, разбитной молодухой, муж которой, приказчик богатого торговца рыбой, всю жизнь разъезжал по России по делам хозяина. Максимов увидал ее в первый раз в церкви и пленился ее черными глазками и румяными щеками с ямками. Да и она не могла не обратить внимания на молодого красавца с веселыми, влюбленными глазами. Он так понравился ей, что для того, чтобы узнать про него всю подноготную, она свела знакомство с Мишкой.