Царский приказ - [11]

— Это ужасно!

— Много ужасного делается в наше время, князь. Вы, может быть, подумаете, что не мне это говорить, — продолжал граф с хитрой усмешкой, — ведь этому времени я обязан всем своим благосостоянием, но это не мешает мне сознавать его заблуждения и ошибки.

— На меня он производит впечатление человека больного, — сдержанно заметил Лабинин.

— Но разве от этого легче тем, на ком отзывается его болезнь? — с живостью подхватил граф, точно обрадовавшись случаю высказаться. — Ведь каждый день…

Ему не дали договорить.

— А как вы думаете, ваше сиятельство, будет дворец готов к восьмому ноября? — спросил князь.

Царский фаворит понял намек; его синеватые щеки дрогнули от злобы, но он только опустил глаза, чтобы скрыть загоревшийся в них блеск, и развязно ответил, что освящение назначено на восьмое ноября.

— Государь этого желает, — прибавил он отрывисто и, меняя тон, любезно спросил: — Пойдет ли князь на стройку?

— Нет, я пачкаться в известке не люблю, — с усмешкой ответил князь.

— Счастливы вы, ваше сиятельство, что можете так привередничать, — возразил со вздохом граф.

— Да, я на судьбу свою и не жалуюсь, — возразил Лабинин.

Подвохи старой лисицы он давно угадал и не сомневался в том, что каждое его слово будет передано царю с самыми опасными для него комментариями и прикрасами, но тем не менее ему было так приятно кольнуть лицемера, что он поддался искушению доставить себе это удовольствие.

«Еще новый враг», — подумал он, глядя вслед удалявшемуся могущественному выскочке, перед которым трепетали люди постарше, поопытнее и поважнее молодого князя Лабинина.

Но эти люди искали не того, что он искал в жизни.

Постояв с минуту в раздумье, князь обвел рассеянным взглядом рабочих, копошившихся у ямы с известкой, а затем с прежним скучающим видом стал смотреть на чудовищную каменную громаду, насквозь пронизанную лучами восходящего солнца. Проникая в нее через отверстия, оставленные для окон и дверей, эти лучи мимоходом золотили людей, лазивших по лесам, окружавшим все здание гигантской клеткой.

Но и это зрелище недолго занимало князя; он пошел к забору, временно заменявшему решетку, которая должна была тут со временем красоваться, вскочил на большой камень и, чтобы убить время, стал смотреть на площадь с прилегающими к ней улицами.

Город проснулся. По всем направлениям разъезжали водовозы со своими бочками; ворота и калитки растворялись, пропуская поваров и кухарок с корзинами в руках и в сопровождении казачков или девчонок, направлявшихся к рынкам. Кое-где распахивались и окна.

Из знакомого дома, против того места, где стоял князь, вышла известная красавица, супруга одного из любимцев покойной императрицы, с лакеем в ливрее и в таком прелестном утреннем наряде, что князь не мог не вспомнить ходившие по городу сплетни относительно нее. Она повернула к Летнему саду, без сомнения, на рандеву с бароном С. Последний волочился за ней всю зиму, и злые языки утверждали, что не безуспешно. Князь подумал, что злые языки правы, и поспешил спрятаться за забор. Когда красавица спокойно прошла мимо него дальше, он снова занял свой обсервационный пункт, как раз в ту самую минуту, когда из другого дома, на углу Садовой, вышел молодой человек, который тоже остановил на себе его внимание.

«Не отправляется ли и этот на любовное свидание?» — подумал князь.

Молодой человек был одет франтом, в заломленной набекрень треуголке и в длинном плаще на бархатной подкладке, накинутом на плечи так небрежно, что можно было разглядеть и вишневого цвета фрак с бронзовыми пуговицами, и светлые кюлоты, и камзол верпом, из кармана которого вывешивались двое часов на цепочках с брелоками, и открытые башмаки с золотыми пряжками на шелковых чулках. К довершению дерзости даже и волосы этого молодого человека не были зачесаны по форме — назад, а спускались крупными напудренными кудрями на лоб, по французской моде.

Все это показалось удивительно знакомым князю. Где видел он этого франта?

Со своего места князь не мог различить лица молодого человека, но, вглядываясь в него пристальнее, он по фигуре узнал в нем синодского регистратора Максимова, молодого дворянина, приехавшего сюда года три тому назад из провинции. Князь встречал его у своей тетки, графини Авдотьи Алексеевны, приятельницы покойной матери Максимова, и между ним — блестящим гвардейским офицером, товарищем великих князей — и безвестным чиновником завязалось знакомство. К себе князь не приглашал Максимова, но всегда с удовольствием останавливался, чтобы перекинуться с ним несколькими словами на улице, в садах, открытых для публики, в театре, всюду, где им удавалось встретиться.

Жили они неподалеку друг от друга: Максимов — на Исаакиевской площади, а князь — на Морской, и им случалось иногда сталкиваться у ворот богатых барских хором, возле которых мастер Клокенберг выстроил свой домик. С хозяевами этих хором князь Александр Яковлевич был в близком родстве и, выходя оттуда поздно вечером, встречался иногда с возвращающимся домой Максимовым и таким образом узнал, что последний снимает мезонин у Клокенберга.

Этот юноша из хорошей дворянской семьи, красивый, остроумный и хорошо воспитанный, интересовал товарища великих князей, который, любуясь смелым и беззаботным нравом своего нового знакомого, часто спрашивал себя: