Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959) - [163]

Луиза была все больше занята с детьми и выматывалась, делая по дому все то, что при других обстоятельствах мог бы делать Иона. Он страдал от этого. В конце концов, ему-то работа доставляла удовольствие, а у нее дело обстояло куда хуже. Он сразу замечал, что Луиза ушла за покупками. «Телефон!» – кричал старший, и Иона бросал картину, рассчитывая вернуться к ней позже, в спокойном состоянии, но его тут же звали снова. «Служба газа!» – кричал человек, которому открыл дверь кто-то из детей. «Иду, иду». Когда Иона отходил от телефона или от дверей, какой-нибудь друг, или ученик, или сразу оба, шли за ним в маленькую комнату, чтобы закончить начатый разговор. Постепенно все привыкли к коридору. Они там стояли, болтали, издалека призывали Иону в свидетели или же забегали в маленькую комнату. «Здесь по крайней мере, – восклицали входившие, – на вас можно хоть немного посмотреть, никуда не спеша». Иона умилялся: «И правда, в конце концов, мы совершенно не видимся». Разумеется, те, с кем он не встречался, испытывали разочарование, и это его огорчало. Часто речь шла о друзьях, с которыми он бы с удовольствием встретился. Но ему не хватало времени, он не мог соглашаться на все подряд. Это отражалось на его репутации. Люди говорили: «С тех пор как к нему пришел успех, он возгордился. Ни с кем не общается». Или: «Он не любит никого, кроме самого себя». Нет, он любил свою живопись, Луизу, детей, Рато, еще нескольких человек, и ко всем испытывал симпатию. Но жизнь коротка, время течет быстро, и его собственные силы были небезграничны. Ему было трудно писать мир и людей и одновременно жить с ними. С другой стороны, он не мог ни пожаловаться, ни объяснить, как все это ему мешает. Потому что в этом случае его хлопали по плечу: «Ах ты счастливчик! Это издержки славы!»

Итак, почта накапливалась, ученики не допускали ни малейшего расслабления, и теперь в мастерскую хлынула светская публика – впрочем, Иона уважал этих людей за то, что они интересуются живописью, хотя вполне могли бы, как любые обыватели, следить за жизнью английской королевской семьи или думать о диетах. На самом деле речь шла в основном о светских дамах, отличавшихся большой простотой нравов. Сами они картины не покупали, а просто приводили к художнику своих друзей в надежде, что те купят за них; часто их ждало разочарование. Зато они помогали Луизе, например готовили чай для гостей. Чашки переходили из рук в руки, перемещались через коридор, из кухни в большую комнату, потом возвращались, чтобы задержаться в маленькой мастерской, где Иона в окружении горстки друзей и посетителей, заполнивших комнату, продолжал писать до той минуты, когда ему приходилось отложить кисти, чтобы с благодарностью принять чашку из рук какой-нибудь прелестной особы.

Он пил чай, рассматривал набросок, поставленный учеником на его мольберт, смеялся с друзьями, прерывался, чтобы попросить кого-то из них отнести на почту пачку писем, которые он написал ночью, поднимал упавшего рядом младшего ребенка, позировал фотографу, а потом раздавалось: «Иона, телефон!» – и он все так же с чашкой в руках, бормоча извинения, пробирался через толпу в коридоре, возвращался, дописывал что-то в углу полотна, останавливался, чтобы пообещать прелестнице, что, безусловно, напишет ее портрет, и снова поворачивался к мольберту. Он работал, но вдруг: «Иона, подпиши!» – «Что такое, – спрашивал он. – Почтальон?» – «Нет, это о кашмирских каторжниках!» – «Иду, иду!» Он бежал к двери, чтобы принять молодого альтруиста и его протестное письмо, с беспокойством интересовался, нет ли в этом чего-то политического, подписывал, предварительно получив ответ, но и замечания о своем привилегированном положении творца, которое налагает на него некоторые обязательства; и возвращался обратно, потому что ему собирались представить нового боксера-чемпиона или прославленного зарубежного драматурга, чьи имена он был не в состоянии разобрать. Драматург, не знавший французского языка, в смущении стоял перед ним минут пять, тогда как Иона с искренней симпатией кивал головой. К счастью, это безвыходное положение прерывалось вторжением обаятельного модного проповедника, мечтавшего, чтобы его представили великому художнику. Восхищенный Иона говорил любезности, нащупывал пачку писем в кармане, хватался за кисти, готовился вернуться к картине, но сперва ему приходилось благодарить даму, которая только что привела ему пару сеттеров, и, устроив их в супружеской спальне, Иона возвращался, чтобы принять приглашение на обед, затем бежал на крики Луизы, утверждавшей, что сеттеры не приучены к жизни в квартире, и уводил их в душевую, где они принимались выть, не замолкая ни на минуту. Время от времени Иона ловил через головы людей взгляд Луизы и читал грусть в ее глазах. Наконец день подходил к концу, одни гости откланивались, другие задерживались в большой комнате и с умилением смотрели, как Луиза укладывает спать детей с помощью какой-то элегантной дамы в шляпе, сокрушавшейся по поводу того, что ей предстояло сейчас вернуться в свой особняк, где жизнь была раскидана по двум этажам, а ей так не хватает живого тепла, присущего семье Ионы.