Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959) - [165]

Иона занимал супружескую спальню и использовал для работы пространство между кроватью и окном. Приходилось просто дожидаться, чтобы в спальне вслед за детской навели порядок. Потом его уже не отвлекали, разве что кто-нибудь заходил взять одежду: в этой комнате стоял единственный в квартире шкаф. Что до гостей, число которых немного уменьшилось, то они быстро освоились и вопреки надеждам Луизы, не стесняясь, ложились на супружеское ложе, чтобы было удобнее болтать с Ионой. Дети прибегали поцеловать отца. «Покажи картинку!» Иона показывал им картину, над которой работал, и нежно обнимал их. Отсылая детей, он чувствовал, что его сердце полностью, до последнего уголка, заполнено ими. В их отсутствие он испытывал лишь одиночество и пустоту. Он любил их так же, как и свою живопись, потому что лишь в них, единственных в мире, было столько же жизни.

И все же Иона стал работать меньше, хотя и сам не понимал почему. Он был по-прежнему трудолюбив, но ему стало труднее писать, даже в одиночестве. Он проводил это время, глядя на небо. Всегда отличаясь рассеянностью и способностью погружаться в свои мысли, теперь он превратился в мечтателя. Вместо того чтобы писать, он размышлял о живописи, о своем призвании. «Я люблю рисовать», – думал он, и при этом рука его, державшая кисть, не двигалась, а он прислушивался к доносившимся издалека звукам радио.

Примерно в то же время его репутация начала портиться. Ему приносили сдержанные и даже плохие рецензии, а некоторые из них были настолько злы, что у него сжималось сердце. Однако он говорил себе, что из этих нападок можно извлечь выгоду, так как они заставят его работать лучше. Люди, продолжавшие приходить в мастерскую, относились к нему с меньшим почтением, как к старому другу, с которым не стоит церемониться. Когда он хотел возобновить работу, они говорили: «Да ладно, у тебя еще полно времени!»

Иона чувствовал, что они каким-то образом уже причислили его к своим собственным неудачам. Однако, с другой стороны, в этой новой солидарности было что-то благотворное.

Рато пожимал плечами:

– Ты слишком глуп. Они тебя совершенно не любят.

– Теперь они любят меня меньше, – отвечал Иона. – Немного любви – разве этого мало? Какая разница, откуда она берется!

И он продолжал беседовать, писать письма и рисовать по мере сил. Бывало, особенно по воскресеньям, когда после полудня дети уходили гулять с Луизой и Розой, ему удавалось писать по-настоящему. Вечером он радовался, что ему удалось немного сдвинуться с места с очередной картиной. В это время он писал небо.

В тот день, когда торговец сообщил, что, к большому сожалению, ввиду существенного сокращения продаж он вынужден уменьшить ежемесячную выплату, Иона не возражал, но Луиза явно забеспокоилась. Близился сентябрь, детей следовало одеть к школе. Она с неизменной отвагой принялась было за шитье сама, но ее быстро опередили. Роза умела чинить одежду и пришивать пуговицы, но не могла считаться портнихой. Зато портнихой была кузина ее мужа, она и пришла на помощь Луизе. Время от времени кузина устраивалась в комнате Ионы, эта молчаливая особа сидела в углу на стуле и вела себя очень спокойно. Настолько спокойно, что Луиза предложила Ионе написать картину «За работой». «Хорошая мысль!» – согласился Иона. Он попробовал, испортил два холста, потом вернулся к начатому небу. На следующий день он долго ходил по квартире и размышлял, вместо того чтобы работать. Один из учеников, крайне взволнованный, принес длинную статью, которую Иона иначе не прочитал бы и из которой узнал, что его живопись чрезмерно расхвалена и устарела; позвонил торговец и в очередной раз сообщил о своей тревоге из-за падения спроса. Тем не менее Иона продолжал мечтать и размышлять. Ученику он сказал, что в статье есть доля правды, но что он, Иона, может рассчитывать еще на долгие годы работы. Торговцу ответил, что понимает его обеспокоенность, но не разделяет ее. Ему предстояло создать великую, действительно новую картину, все начнется заново. Произнося эти слова, он чувствовал, что говорит правду и что его звезда где-то рядом. Достаточно будет все правильно устроить.

В последующие дни он пробовал работать в коридоре, потом в душевой, при свете электрической лампочки, потом на кухне. Но ему впервые стали мешать люди, с которыми он повсюду встречался, – и те, кого он едва знал, и свои, кого он любил. Он перестал работать и просто размышлял. В другое время года он написал бы картину на какой-то сюжет. Увы, приближалась зима, и до весны было бы трудно работать на пленэре. Тем не менее он попробовал, но потом отказался от этой идеи: холод пробирал насквозь. Иона проводил долгие дни со своими картинами, чаще всего сидя перед ними или же глядя в окно; он больше не работал. У него появилась привычка гулять по утрам. Иона ставил перед собой задачу сделать набросок: какую-то деталь, дерево, покосившийся домик, профиль случайного прохожего. К исходу дня так ничего и не выходило. Напротив, он не мог отказаться от любых искушений, будь то газеты, встреченный знакомый, витрины, уютное кафе. Вечера Иона проводил за тем, что непрерывно подыскивал отговорки, ибо совесть его была нечиста. Конечно, этот период пустоты пройдет, и он снова начнет писать, и даже лучше. Просто сейчас работа идет внутри, а потом из этого темного тумана новым, чистым светом воссияет его звезда. А пока что Иона не вылезал из кафе. Оказалось, что спиртное дарит ему такое же возбуждение, какое дарила упорная работа в те дни, когда он думал о своих картинах с нежностью и отеческим теплом. После второй рюмки коньяка он уже ощущал себя и хозяином, и слугой мира. Просто теперь Иона наслаждался этими обостренными ощущениями в пустоте, в полном бездействии. Но именно в эти минуты он в наибольшей степени приближался к радости, составлявшей смысл его жизни, и поэтому теперь он долгими часами мечтательно сидел в шумных и прокуренных помещениях.