Буквенный угар - [18]
Взахлеб обожая первого детеныша, я боялась только одного: смогу ли любить второго ребенка?
О том, что найти квартиру с двумя младенцами очень сложно,
о том, что растить погодков трудно,
о том — на что жить,
где брать,
чем платить -
мне не думалось. Любовь — вечная моя сверхзадача. Чтобы ее хватило на всех…
Нас с будущим ребеночком ввергло в горнило еще до его рождения.
Четко помню тот день — четверг.
Страшно не хотелось ехать в деревню, куда «на солнышко, на молочко» бабушки забрали кохать первую мою дочку.
Цеплялась руками за мужнины плечи, просительно заглядывала в глаза.
Не помогало.
Оставаться в городе было невозможно. С квартиры мы съехали, он дорабатывал до отпуска последние деньки, ночуя у брата.
Черное тонкое индийское платье со сборками под грудью и золотой каймой по подолу, черные сандалии без задников — я была стильной беременной с шестимесячным пузиком. В сумочке рядом с книжкой лежал пакет с первыми вишнями — для вареников. В деревню со своими вишнями — наив городской дурехи.
Автобус летел сквозь зыбкий июльский зной, пассажиры дремали, я читала.
А потом вдруг оказалась скорченной меж полом и сиденьем.
Обняла живот руками.
Куда-то делась одна сандалия.
Кто-то кричал, кто-то рыдал.
Автобус застыл в небывалом поклоне.
На полу возле меня — россыпь неровных стеклянных квадратиков.
«Вишни помнутся», — подумалось мне.
Сразу и не дошло, что дохнула беда. Наш автобус столкнулся с КамАЗом.
В лоб.
Один водитель погиб.
Второму безнадежно зажало ногу дверью.
Автобус ударом отбросило в кювет.
Люди спешно покидали салон через разбитое окно. А я тупо смотрела на маленькую девочку с изрезанным личиком — ее задело брызгами тех стеклянных квадратиков, которые лежали на черном полу возле меня.
Не помню никаких звуков.
В разбитое окно заглянул молоденький священник с трогательной жидкой бородкой. Увидел меня на полу меж сидений и присвистнул. Осторожно вызволил из нечаянной расщелины, помог перебраться через окно (дверь заклинило).
В одной сандалии, мятом платье, но с сумкой и книжкой, я стояла в кучке прибитых людей и молчала. Детеныш внутри тоже по-взрослому молчал.
Подошел какой-то смешной дребезжащий автобус, и всех пассажиров куда-то повезли.
Не сразу спросила — куда. Оказалось — немного в сторону от того места, в которое направлялась я.
Водитель, поняв из моего лепета, что еду не туда, остановился.
Тормознул проезжавшего жигуленка и, наскоро что-то объяснив шоферу на мужском языке, умчался, позвякивая жестянкой автобусика в рыжей пыли грунтовки.
Я села в старенький жигуль. Белесый шофер смахивал на маньяка нарочитой пресностью и безликостью. Но мне было все равно.
Он и правда стал ко мне клеиться. К сильно беременной. В одной сандалии с книжкой в руках. Дурак.
Но его быстро привело в чувство случайно выясненное знакомство с моим свекром.
О, мужской мир! Загадочный и непредсказуемый!
Приставать с настырными нежностями к выбравшейся из аварии беременной женщине — можно. Но если ты знаком с отцом ее мужа — нельзя. Ну просто законы Мёрфи и следствия из них…
Как бы то ни было, мы с ребенком выжили в той аварии.
Остался лишь липкий страх. Он впился в кожу от корней макушечных волос до смешно поджатых мизинцев на ногах. Словно души погибших в той аварии дохнули жутью умирания на нас, уцелевших, и эта испарина смерти никак не сойдет с наших лиц…
На память о том касании смерти у ребенка осталось «везение» случайных травм.
Сталактит в пещере рассекал кожу на голове до белой кости.
Падение с турника на детской площадке вызывало сотрясение мозга.
Ободранная коленка распухала раной на два месяца чисток и перевязок.
Поход на каток оборачивался выбитой коленной чашечкой и двумя месяцами гипса.
«Дух смерти преследует дитя», — авторитетно заявляла бабушка, истово отмаливая, заслоняя, отводя незримое зло.
Дитя морщилось, я молчала…
На все вопросы есть доступные, четкие, неправильные ответы.
Мне нравятся ответы, которые как отсветы.
Как знание, которое четко во сне и испаряется с первой сменой декораций пробуждения.
Маленький затаившийся комочек в животе проигнорировал сроки прибытия в мир. Миновала сороковая неделя и даже сорок вторая, а детеныш не просился наружу.
Меня отвезли в роддом.
Меня наблюдали и кололи синестрол.
В ночь, когда начались схватки, роддом планово закрыли на сутки для приема рожениц, и в родзале на «арене» я была одна. Размягченные отсутствием других пациенток акушерки были со мной милостивы.
Меня обихаживали, как свою.
Все произошло быстро, роды были вторые, и боль была вполне сносной.
Акушерка быстро замотала кричащую девочку в кукольный сверток и, оглянувшись, нет ли поблизости доктора, ловко приложила ребенка к моей груди.
«Пусть поест своего», — пробормотала.
Маленькие десны четко знали, что делать, крохотный насос заработал с восхитительным ритмом. На красненьком личике читалось блаженство.
Мне тоже было кайфово. Такое чувство возникало потом только однажды, когда я впервые попробовала абсент.
Этакое благодушно-грустное расширение души и сознания…
«Хорошая девочка, четыре кило, пятьдесят два сантиметра», — похвалилась акушерка.
«У кого девочка? — подумала я. — Роддом же закрыт, я тут одна, а у меня должен быть мальчик».
Герои книги Николая Димчевского — наши современники, люди старшего и среднего поколения, характеры сильные, самобытные, их жизнь пронизана глубоким драматизмом. Главный герой повести «Дед» — пожилой сельский фельдшер. Это поистине мастер на все руки — он и плотник, и столяр, и пасечник, и человек сложной и трагической судьбы, прекрасный специалист в своем лекарском деле. Повесть «Только не забудь» — о войне, о последних ее двух годах. Тяжелая тыловая жизнь показана глазами юноши-школьника, так и не сумевшего вырваться на фронт, куда он, как и многие его сверстники, стремился.
Повесть «Винтики эпохи» дала название всей многожанровой книге. Автор вместил в нее правду нескольких поколений (детей войны и их отцов), что росли, мужали, верили, любили, растили детей, трудились для блага семьи и страны, не предполагая, что в какой-то момент их великая и самая большая страна может исчезнуть с карты Земли.
«Антология самиздата» открывает перед читателями ту часть нашего прошлого, которая никогда не была достоянием официальной истории. Тем не менее, в среде неофициальной культуры, порождением которой был Самиздат, выкристаллизовались идеи, оказавшие колоссальное влияние на ход истории, прежде всего, советской и постсоветской. Молодому поколению почти не известно происхождение современных идеологий и современной политической системы России. «Антология самиздата» позволяет в значительной мере заполнить этот пробел. В «Антологии» собраны наиболее представительные произведения, ходившие в Самиздате в 50 — 80-е годы, повлиявшие на умонастроения советской интеллигенции.
"... У меня есть собака, а значит у меня есть кусочек души. И когда мне бывает грустно, а знаешь ли ты, что значит собака, когда тебе грустно? Так вот, когда мне бывает грустно я говорю ей :' Собака, а хочешь я буду твоей собакой?" ..." Много-много лет назад я где-то прочла этот перевод чьего то стихотворения и запомнила его на всю жизнь. Так вышло, что это стало девизом моей жизни...
1995-й, Гавайи. Отправившись с родителями кататься на яхте, семилетний Ноа Флорес падает за борт. Когда поверхность воды вспенивается от акульих плавников, все замирают от ужаса — малыш обречен. Но происходит чудо — одна из акул, осторожно держа Ноа в пасти, доставляет его к борту судна. Эта история становится семейной легендой. Семья Ноа, пострадавшая, как и многие жители островов, от краха сахарно-тростниковой промышленности, сочла странное происшествие знаком благосклонности гавайских богов. А позже, когда у мальчика проявились особые способности, родные окончательно в этом уверились.
Самобытный, ироничный и до слез смешной сборник рассказывает истории из жизни самой обычной героини наших дней. Робкая и смышленая Танюша, юная и наивная Танечка, взрослая, но все еще познающая действительность Татьяна и непосредственная, любопытная Таня попадают в комичные переделки. Они успешно выпутываются из неурядиц и казусов (иногда – с большим трудом), пробуют новое и совсем не боятся быть «ненормальными». Мир – такой непостоянный, и все в нем меняется стремительно, но Таня уверена в одном: быть смешной – не стыдно.
Анна Ривелотэ создает произведения из собственных страданий, реальность здесь подчас переплетается с призрачными и хрупкими впечатлениями автора, а отголоски памяти вступают в игру с ее воображением, порождая загадочные сюжеты и этюды на отвлеченные темы. Перед героями — молодыми творческими людьми, хорошо известными в своих кругах, — постоянно встает проблема выбора между безмятежностью и болью, между удовольствием и страданием, между жизнью и смертью. Тонкие иглы пронзительного повествования Анны Ривелотэ держат читателя в напряжении с первой строки до последней.