Буквенный угар - [18]

Взахлеб обожая первого детеныша, я боялась только одного: смогу ли любить второго ребенка?

О том, что найти квартиру с двумя младенцами очень сложно,

о том, что растить погодков трудно,

о том — на что жить,

где брать,

чем платить -

мне не думалось. Любовь — вечная моя сверхзадача. Чтобы ее хватило на всех…

Нас с будущим ребеночком ввергло в горнило еще до его рождения.

Четко помню тот день — четверг.

Страшно не хотелось ехать в деревню, куда «на солнышко, на молочко» бабушки забрали кохать первую мою дочку.

Цеплялась руками за мужнины плечи, просительно заглядывала в глаза.

Не помогало.

Оставаться в городе было невозможно. С квартиры мы съехали, он дорабатывал до отпуска последние деньки, ночуя у брата.

Черное тонкое индийское платье со сборками под грудью и золотой каймой по подолу, черные сандалии без задников — я была стильной беременной с шестимесячным пузиком. В сумочке рядом с книжкой лежал пакет с первыми вишнями — для вареников. В деревню со своими вишнями — наив городской дурехи.

Автобус летел сквозь зыбкий июльский зной, пассажиры дремали, я читала.

А потом вдруг оказалась скорченной меж полом и сиденьем.

Обняла живот руками.

Куда-то делась одна сандалия.

Кто-то кричал, кто-то рыдал.

Автобус застыл в небывалом поклоне.

На полу возле меня — россыпь неровных стеклянных квадратиков.

«Вишни помнутся», — подумалось мне.

Сразу и не дошло, что дохнула беда. Наш автобус столкнулся с КамАЗом.

В лоб.

Один водитель погиб.

Второму безнадежно зажало ногу дверью.

Автобус ударом отбросило в кювет.

Люди спешно покидали салон через разбитое окно. А я тупо смотрела на маленькую девочку с изрезанным личиком — ее задело брызгами тех стеклянных квадратиков, которые лежали на черном полу возле меня.

Не помню никаких звуков.

В разбитое окно заглянул молоденький священник с трогательной жидкой бородкой. Увидел меня на полу меж сидений и присвистнул. Осторожно вызволил из нечаянной расщелины, помог перебраться через окно (дверь заклинило).

В одной сандалии, мятом платье, но с сумкой и книжкой, я стояла в кучке прибитых людей и молчала. Детеныш внутри тоже по-взрослому молчал.

Подошел какой-то смешной дребезжащий автобус, и всех пассажиров куда-то повезли.

Не сразу спросила — куда. Оказалось — немного в сторону от того места, в которое направлялась я.

Водитель, поняв из моего лепета, что еду не туда, остановился.

Тормознул проезжавшего жигуленка и, наскоро что-то объяснив шоферу на мужском языке, умчался, позвякивая жестянкой автобусика в рыжей пыли грунтовки.

Я села в старенький жигуль. Белесый шофер смахивал на маньяка нарочитой пресностью и безликостью. Но мне было все равно.

Он и правда стал ко мне клеиться. К сильно беременной. В одной сандалии с книжкой в руках. Дурак.

Но его быстро привело в чувство случайно выясненное знакомство с моим свекром.

О, мужской мир! Загадочный и непредсказуемый!

Приставать с настырными нежностями к выбравшейся из аварии беременной женщине — можно. Но если ты знаком с отцом ее мужа — нельзя. Ну просто законы Мёрфи и следствия из них…

Как бы то ни было, мы с ребенком выжили в той аварии.

Остался лишь липкий страх. Он впился в кожу от корней макушечных волос до смешно поджатых мизинцев на ногах. Словно души погибших в той аварии дохнули жутью умирания на нас, уцелевших, и эта испарина смерти никак не сойдет с наших лиц…

На память о том касании смерти у ребенка осталось «везение» случайных травм.

Сталактит в пещере рассекал кожу на голове до белой кости.

Падение с турника на детской площадке вызывало сотрясение мозга.

Ободранная коленка распухала раной на два месяца чисток и перевязок.

Поход на каток оборачивался выбитой коленной чашечкой и двумя месяцами гипса.

«Дух смерти преследует дитя», — авторитетно заявляла бабушка, истово отмаливая, заслоняя, отводя незримое зло.

Дитя морщилось, я молчала…

На все вопросы есть доступные, четкие, неправильные ответы.

Мне нравятся ответы, которые как отсветы.

Как знание, которое четко во сне и испаряется с первой сменой декораций пробуждения.

Маленький затаившийся комочек в животе проигнорировал сроки прибытия в мир. Миновала сороковая неделя и даже сорок вторая, а детеныш не просился наружу.

Меня отвезли в роддом.

Меня наблюдали и кололи синестрол.

В ночь, когда начались схватки, роддом планово закрыли на сутки для приема рожениц, и в родзале на «арене» я была одна. Размягченные отсутствием других пациенток акушерки были со мной милостивы.

Меня обихаживали, как свою.

Все произошло быстро, роды были вторые, и боль была вполне сносной.

Акушерка быстро замотала кричащую девочку в кукольный сверток и, оглянувшись, нет ли поблизости доктора, ловко приложила ребенка к моей груди.

«Пусть поест своего», — пробормотала.

Маленькие десны четко знали, что делать, крохотный насос заработал с восхитительным ритмом. На красненьком личике читалось блаженство.

Мне тоже было кайфово. Такое чувство возникало потом только однажды, когда я впервые попробовала абсент.

Этакое благодушно-грустное расширение души и сознания…

«Хорошая девочка, четыре кило, пятьдесят два сантиметра», — похвалилась акушерка.

«У кого девочка? — подумала я. — Роддом же закрыт, я тут одна, а у меня должен быть мальчик».