Буквенный угар - [17]
Знаешь, как это было? Мы сняли хорошую квартирку. И я отмывала ее от чужих запахов. Когда уже все уголочки были обихожены моими руками, я добралась до белого абажура. Взгромоздилась на стул, потянулась рукой с фланелевой тряпицей вверх и… пролилась водой. Вызванный по телефону твой папа, волнуясь, позвонил в скорую. Нас повезли в роддом.
Ты сидела тихо и совсем не желала со мной расставаться. Никаких схваток, никакого намека на роды. Вот только от тебя ушла вся моя-твоя вода. И тебе не в чем стало жить. Домик твой остался, но жить в нем было уже нельзя. И тебя стали выгонять оттуда. Нагнали в нашу с тобой кровь всяких гонителей. Детка, видишь, когда еще началось? С тех пор гнали тебя часто и из самых разных мест. Но это судьба. Она знает, куда тебя прибьет ее волнами.
Ты родилась через шестнадцать часов. Провела их без воды — это очень, очень долго. Наверное, поэтому ты можешь терпеть столько, сколько приходится. Только плачешь чаще и дольше, чем другие. Наверное, оттого, что помощь, которую могут доставить люди, не подходит тебе по типоразмеру, ну что ж…
(Удивительно, детеныш, что боль, которую доставляют люди, прекрасно вписывается в любой размер, да).
Я, отделенная от тебя, повернула голову и поискала тебя глазами. На столике в родзале лежало несколько младенцев. Только у тебя личико было белым-белым. Ротик был приоткрыт. Ал и устал. Низринутое в жизнь первое мое дитя.
Я помню наше первое противостояние. Тебе было десять месяцев, а ты уже начала ходить. Клумба с душистым табаком была так привлекательна для твоих крепеньких ножек. А я все оттаскивала тебя оттуда. И однажды, занеся башмачок над бордюром клумбы, ты посмотрела на меня. Я сказала: «Нельзя!» — и посмотрела тебе в глаза. Ты задержала ножку на весу и уставилась на меня. Никто из нас не отводил взгляд. Это был момент, который определил мое влияние на годы. Каким наитием я поняла, что победить нужно именно взглядом и именно тогда, бог весть. Но мы смотрели друг другу в глаза, и твоя ножка медленно опускалась, не нарушив цветочный предел. Потом, чтобы укорить тебя, было достаточно взгляда. Зачем-то я иногда присовокупляла крик и слезы. Издержки, детка. Прости.
Когда ты спала, я зацеловывала тебя всмятку. Не спящая — ты была такая недотрожка!..
Я всегда буду любить фотографию, где тебе четыре года. Ты в длинном платье, глаза раскрыты удивленно. Рядом другая малышка — трехлетняя. Твоя сестра. Кроткий ангел, прощающий обиды прежде прошения. Она собиралась заплакать, но передумала. У тебя на запястье надет браслет. Это отнятое у сестры пластмассовое кольцо для режущихся зубок. В этом вся ты. Осознала красоту момента, забрала у сестры слюнявое кольцо — и пристроила его украшением на себя. Спасла кадр.
Как же так случилось, что все твои образы и возрасты сложились в нынешний? Белоликий ангеленок стал золотистой смуглой девушкой. Синеглазой и рыжеволосой. Помнишь, какие у тебя были волосы? Светло-русые. В семнадцать ты покрасила их в черный. Я зажала себе рот рукой, чтобы ничего не сказать. Через полгода мучительных попыток подделаться под брюнетку ты сдалась. Помнишь восемь часов в студии, где два стилиста старались смыть эту шахтерскую черноту с волос? Ты вышла из салона, смущаясь синими глазами и шелковея отвоеванными волосами. Бледно-рыжими. Этот цвет и стал твоим.
Ты мне так нравишься в твои девятнадцать. Мне нравится твоя взрослая душа. Душа, которая умеет болеть и выздоравливать. Слышать и понимать. Душа, которая умеет плакать со мной обо мне, с собой о себе.
Все говорят, что ты похожа на папу. Это верно. Ты любишь его и… снисходишь к нему. Потому что ты — женщина, вобравшая в себя мою инициацию, мои первые опыты жизни с мужчиной, мои неимоверные запросы, мои обломы, мое взросление. А ведь тебе еще предстоит твое собственное становление женщиной… Очень надеюсь, детка, что конфликта опытов не случится. Я больше сил полагала на то, чтобы не навязать тебе ничего, чем на то, чтобы научить тебя чему-то. Так вело меня сердце. Не подвело ли?
О второй дочке — совсем, совсем другой — могу поведать лишь с теми же придыханиями.
Если вас еще не тошнит читать о чьих-то там детях, то вот — извольте.
…Я не знаю, почему она так старательно убирает квартиру.
Почти каждый день.
Почему первой бросается к раковине мыть посуду.
Почему мигом пристраивает в стиральную машинку грязное белье, сушит, гладит, раскладывает по местам…
Почему забирается с тряпкой в самые дальние пыльные уголочки: под кровать, за диваны, за батареи, под холодильник,
стараясь отделить пыль от жизни,
грязь от пола,
словно от этого становится легче ее ангельской душе…
Я не заставляю ее.
Даже не прошу.
Она все и всегда делает сама.
Берет ношу и несет…
Пытаюсь понять — откуда берется «ангельскость» характера, пытаюсь, но тщетно…
Разве что вспомнить все с самого начала…
В тот год мы снимали квартиру на улице Достоевского. Возле фабрики игрушек.
У меня уже была одна дочка, полугодовалая. Был муж.
Не было квартиры, образования, много чего еще.
И вдруг — новость! Вторая беременность!
«Мальчик, — подумала я. — Это точно должен быть мальчик! Петруша. Илюша. Не важно. Мальчик».
Герои книги Николая Димчевского — наши современники, люди старшего и среднего поколения, характеры сильные, самобытные, их жизнь пронизана глубоким драматизмом. Главный герой повести «Дед» — пожилой сельский фельдшер. Это поистине мастер на все руки — он и плотник, и столяр, и пасечник, и человек сложной и трагической судьбы, прекрасный специалист в своем лекарском деле. Повесть «Только не забудь» — о войне, о последних ее двух годах. Тяжелая тыловая жизнь показана глазами юноши-школьника, так и не сумевшего вырваться на фронт, куда он, как и многие его сверстники, стремился.
Повесть «Винтики эпохи» дала название всей многожанровой книге. Автор вместил в нее правду нескольких поколений (детей войны и их отцов), что росли, мужали, верили, любили, растили детей, трудились для блага семьи и страны, не предполагая, что в какой-то момент их великая и самая большая страна может исчезнуть с карты Земли.
«Антология самиздата» открывает перед читателями ту часть нашего прошлого, которая никогда не была достоянием официальной истории. Тем не менее, в среде неофициальной культуры, порождением которой был Самиздат, выкристаллизовались идеи, оказавшие колоссальное влияние на ход истории, прежде всего, советской и постсоветской. Молодому поколению почти не известно происхождение современных идеологий и современной политической системы России. «Антология самиздата» позволяет в значительной мере заполнить этот пробел. В «Антологии» собраны наиболее представительные произведения, ходившие в Самиздате в 50 — 80-е годы, повлиявшие на умонастроения советской интеллигенции.
"... У меня есть собака, а значит у меня есть кусочек души. И когда мне бывает грустно, а знаешь ли ты, что значит собака, когда тебе грустно? Так вот, когда мне бывает грустно я говорю ей :' Собака, а хочешь я буду твоей собакой?" ..." Много-много лет назад я где-то прочла этот перевод чьего то стихотворения и запомнила его на всю жизнь. Так вышло, что это стало девизом моей жизни...
1995-й, Гавайи. Отправившись с родителями кататься на яхте, семилетний Ноа Флорес падает за борт. Когда поверхность воды вспенивается от акульих плавников, все замирают от ужаса — малыш обречен. Но происходит чудо — одна из акул, осторожно держа Ноа в пасти, доставляет его к борту судна. Эта история становится семейной легендой. Семья Ноа, пострадавшая, как и многие жители островов, от краха сахарно-тростниковой промышленности, сочла странное происшествие знаком благосклонности гавайских богов. А позже, когда у мальчика проявились особые способности, родные окончательно в этом уверились.
Самобытный, ироничный и до слез смешной сборник рассказывает истории из жизни самой обычной героини наших дней. Робкая и смышленая Танюша, юная и наивная Танечка, взрослая, но все еще познающая действительность Татьяна и непосредственная, любопытная Таня попадают в комичные переделки. Они успешно выпутываются из неурядиц и казусов (иногда – с большим трудом), пробуют новое и совсем не боятся быть «ненормальными». Мир – такой непостоянный, и все в нем меняется стремительно, но Таня уверена в одном: быть смешной – не стыдно.
Анна Ривелотэ создает произведения из собственных страданий, реальность здесь подчас переплетается с призрачными и хрупкими впечатлениями автора, а отголоски памяти вступают в игру с ее воображением, порождая загадочные сюжеты и этюды на отвлеченные темы. Перед героями — молодыми творческими людьми, хорошо известными в своих кругах, — постоянно встает проблема выбора между безмятежностью и болью, между удовольствием и страданием, между жизнью и смертью. Тонкие иглы пронзительного повествования Анны Ривелотэ держат читателя в напряжении с первой строки до последней.