Буквенный угар - [15]
А жизнь была рассеяна шифром и кодом повсюду, но верилось в осязательность жизни.
И всегда единственным состоянием, дающим хотя бы видимость связи с людьми, была влюбленность.
Влюбленность как попытка продлиться в жизнь другого, переплестись с ней.
Там, в точках переплетения, возникали силовые поля такой напряженности, что дышать было горячо, искрило и жалило.
Точки переплетения, да…
Сейчас, в покойном кресле, с чашкой любимого кофе в руках, можно поразмышлять о «точках переплетения»…
Интенсивность жизни в этих точках такова, что живешь в нескольких мирах сразу.
А когда влюбленности совпадают — жить вообще невозможно…
Может, оттого нам дается лишь видимость чувств, словно мы читаем книгу о себе?
И снова пишем ее, влюбляясь?
И понимаем со временем, что любовь есть импульс к подтверждению своего бытия. И если уж совсем предельно — форма тоски по Богу…
Вспомнила, как впервые ее впустили в мир тончайших вибраций и токов между мужчинами и женщинами, в это надмирное пространство, носящее условное название «любовь». И флагом над нею реяло «не-одиночество»…
Ей было почти восемнадцать, ему двадцать восемь.
Он был случайно женат уже три года, принесшие ему троих маленьких детей.
А ей носил розы другой — вечно смущенный армянин, шизофреник-хроник. Парень был всегда немного за гранью, она, на свой лад, тоже. Казалось честным влюбиться в него — хоть этим помочь.
Вот тогда, наблюдая за этим обреченным сюжетом, тот, другой, попросил: «Влюбись лучше в меня».
От зова, раздавшегося столь близко, задохнулась… Сама шагнула — или ее перенесли? Очнулась уже непоправимо рядом с ним.
Не стали любовниками, нет. Не касаясь границ табу, бежали по волнам. Такой бег, он всегда «от», но куда, куда?..
Он, отработав двенадцать часов на стройке, находил ее и проживал с ней два часа вне времени и пространства в зоне невесомости, невинности и неведения. Сказки ему рассказывала про дождь и зонтики и еще какие-то, случайно подслушанные, подсмотренные, придуманные.
Исходила счастьем и виной рядом с ним. Царапала строчки, как по коже, по живому: «Любовь, моя пленница бедная, Исхлестана плеткой вины, Кому ты понравишься, бледная, В угрюмом наряде беды. От глаз, безнадежно заплаканных, Усталые тени ресниц… Себя я печальными красками Рисую, упавшую ниц…».
И надеялась, сказочно надеялась на волшебно-счастливый исход, ждала чуда.
Реальность обнаружила утечку и отомстила быстро. Начались разбирательства, укоры, попреки. Общее: «Как?!».
Видеться перестали. Но растерзание общественное и внутрисемейное бушевало еще долго. Одна проживала обрывочные страницы «Дневника умерщвления любви».
Робкая эта любовь вклинила ее в измерения чужой жизни, и та била ее по лицу не глядя, просто мерно катясь по рельсам своей рутины. Любовь не притязала на эту жизнь, но так уж пересеклись пространства…
Вот тогда-то горько поняла для себя: Любовь — жестокий дух, не терпящий воплощений, мстящий за попытки материализовать его стыдом и позором, Любовь — жестокий дух, держащий тебя на дыбе и только в мучительном прогибе, рвущем позвоночник надвое, позволяющий вдыхать его веяние…
Ну вот, кофе выпит, жизнь почти прожита.
Тот год был самым первым взрослым годом. Горьким годом.
В тот год она отказала себе в абсолютном праве на любовь и осталась без жизни, равная самой себе в бездонном колодце…
Боль жгуче корячилась изнутри и снаружи, а она старалась откреститься от реальности соскальзывающими строчками стихов…
Года два как закончился ее хороший многолетний брак. Выросли дети. Выросли и внуки. Два ангела одиночества сомкнулись крылами, наклонили над нею головы, как над крышкой ковчега, хранили — сохранили…
«Одиночество исходит от тебя и возвращается к тебе. Эта замкнутая линия может проходить сквозь многих, многих людей, но все они не прибавят тебе тебя. Ты останешься один. Это проклятие, и это благословение…».
Белая чашка с бархатистым коричневым осадком уютно покоится в пальцах. Простая коробочка дорогих конфет примостилась на столике рядом.
Ее одиночество, как заслуженный дар, как верный страж, как кофейный аромат, витало вокруг.
Кто-то знал, что она полюбит кофе, и закрутил этот острый сюжет с кофейным деревом, со смелым безумцем, поджарившим косточки красных кофейных ягод и сварившим из них питье. В сюжете, как водится, были кофейные интриги, запреты на «дьявольский напиток» и — о, несомненно! — смерти и казни за употребление кофе. Может, она и любила его за эту смесь страданий и косности человеческой истории, которая не могла не наследить в кофейном вкусе…
Жаль, что я не стара, что еще надеюсь…
Глава 6
«…Здравствуйте, Игорь!
Мои друзья, знающие, как муж относится ко мне, говорят, что, когда тебя так любят, это само по себе счастье. „Это именно САМО ПО СЕБЕ счастье“, — думаю я в ответ. „Само по себе“.
Вы говорите, что давно привыкли к тому, что все, за кем Вы могли бы безоглядно пойти на край света, давно и прочно замужем.
О, в моем случае (если я попадаю в эту категорию — а то возомнить о себе жутко приятно!) развеять заблуждение просто: я не отношусь к Вашему типу женщин по чисто внешним показателям: я — толстушка. Хотя и стройная, с фигурной талией. Этакая амфора с длинными красивыми ногами. Но пышная. Совсем не современный стандарт фигуры. Но и не рубенсовские телеса. Казачья такая фактура.
Это — роман. Роман-вхождение. Во времена, в признаки стремительно меняющейся эпохи, в головы, судьбы, в души героев. Главный герой романа — программист-хакер, который только что сбежал от американских спецслужб и оказался на родине, в России. И вместе с ним читатель начинает свое путешествие в глубину книги, с точки перелома в судьбе героя, перелома, совпадающего с началом тысячелетия. На этот раз обложка предложена издательством. В тексте бережно сохранены особенности авторской орфографии, пунктуации и инвективной лексики.
Повесть «Винтики эпохи» дала название всей многожанровой книге. Автор вместил в нее правду нескольких поколений (детей войны и их отцов), что росли, мужали, верили, любили, растили детей, трудились для блага семьи и страны, не предполагая, что в какой-то момент их великая и самая большая страна может исчезнуть с карты Земли.
«Антология самиздата» открывает перед читателями ту часть нашего прошлого, которая никогда не была достоянием официальной истории. Тем не менее, в среде неофициальной культуры, порождением которой был Самиздат, выкристаллизовались идеи, оказавшие колоссальное влияние на ход истории, прежде всего, советской и постсоветской. Молодому поколению почти не известно происхождение современных идеологий и современной политической системы России. «Антология самиздата» позволяет в значительной мере заполнить этот пробел. В «Антологии» собраны наиболее представительные произведения, ходившие в Самиздате в 50 — 80-е годы, повлиявшие на умонастроения советской интеллигенции.
"... У меня есть собака, а значит у меня есть кусочек души. И когда мне бывает грустно, а знаешь ли ты, что значит собака, когда тебе грустно? Так вот, когда мне бывает грустно я говорю ей :' Собака, а хочешь я буду твоей собакой?" ..." Много-много лет назад я где-то прочла этот перевод чьего то стихотворения и запомнила его на всю жизнь. Так вышло, что это стало девизом моей жизни...
1995-й, Гавайи. Отправившись с родителями кататься на яхте, семилетний Ноа Флорес падает за борт. Когда поверхность воды вспенивается от акульих плавников, все замирают от ужаса — малыш обречен. Но происходит чудо — одна из акул, осторожно держа Ноа в пасти, доставляет его к борту судна. Эта история становится семейной легендой. Семья Ноа, пострадавшая, как и многие жители островов, от краха сахарно-тростниковой промышленности, сочла странное происшествие знаком благосклонности гавайских богов. А позже, когда у мальчика проявились особые способности, родные окончательно в этом уверились.
Самобытный, ироничный и до слез смешной сборник рассказывает истории из жизни самой обычной героини наших дней. Робкая и смышленая Танюша, юная и наивная Танечка, взрослая, но все еще познающая действительность Татьяна и непосредственная, любопытная Таня попадают в комичные переделки. Они успешно выпутываются из неурядиц и казусов (иногда – с большим трудом), пробуют новое и совсем не боятся быть «ненормальными». Мир – такой непостоянный, и все в нем меняется стремительно, но Таня уверена в одном: быть смешной – не стыдно.
Анна Ривелотэ создает произведения из собственных страданий, реальность здесь подчас переплетается с призрачными и хрупкими впечатлениями автора, а отголоски памяти вступают в игру с ее воображением, порождая загадочные сюжеты и этюды на отвлеченные темы. Перед героями — молодыми творческими людьми, хорошо известными в своих кругах, — постоянно встает проблема выбора между безмятежностью и болью, между удовольствием и страданием, между жизнью и смертью. Тонкие иглы пронзительного повествования Анны Ривелотэ держат читателя в напряжении с первой строки до последней.