Буквенный угар - [13]
Знаете, клише переписки между мужчиной и женщиной — непременно любовное. А если нет — непременно видится какой-то меркантильный подтекст, как в письмах Чайковского и его благодетельницы. Отчего бы это? Неужели пол — приговор к одноименному взаимодействию? Но я все время держу баланс в отношениях с мужчинами. И меня всегда выносит из этой амбивалентности без потерь и без ущерба достоинству другой стороны.
До свидания.
Лика».
Он написал в ответ, что не верит в мою нелюбовь к мужу. Что это способ моего духовного существования — думать о чем-то несбывшемся, далеком, представлять, как это могло быть, и жалеть и себя и его оттого, что ничего между нами не случилось. Это же так высоко — думать, что «я другому отдана и буду век ему верна».
Что у меня постоянно будет иная внутренняя жизнь — жизнь, крайне необходимая мне, жизнь в воображении.
Что если бы вдруг я смогла однажды зажить со своей любовью одной жизнью, через какое-то время выдумала бы себе еще какую-нибудь неразделенную любовь.
Потому что мне без этого раздвоения жить просто невозможно. Потому что есть мужчины, которых любят, а есть мужчины, за которых выходят замуж…
Так он мне написал.
И никогда в жизни я не слышала большей правды о себе.
И никогда в жизни я не признаю, что это так и есть.
«…Здравствуйте, Игорь!
Значит, не верите в мою нынешнюю нелюбовь…
Когда мы только поженились, мне страшно не хотелось идти домой после лекций в универе (я училась на вечернем).
Шагала в темноте, плакала и молилась: „Господи, дай мне его полюбить, я так не могу“.
Может, и безнравственно спать с мужчиной за избавление от ужаса прежней жизни — не знаю. Я не могла больше жить дома, понимаете? Последние пять лет жизни там были еженощные выяснения отношений родителей. Отец приходил сильно на взводе и начинал разборки с мамой по самым разным поводам. Мама кричала, докричаться не могла. Отец — казак, он заводился с полоборота. Бросался на нее, бил. Я бросалась защищать маму.
Однажды попробовала с ней поговорить, спросила — может быть, не стоит так с отцом, может быть, есть и ее вина в этом изматывающем конфликте?… И записана была в предательницы.
Потом просто запретила себе думать, кто прав, кто виноват. Но у меня психика изнемогла вконец. С середины дня начиналось ожидание вечера, скандала, битья, пьяного отцовского забытья…
Он, протрезвев, делался другим. Но не пить уже не мог. Форма анестезии…
Мама, наконец, затеяла развод к моему двадцатилетию, но я уже выдохлась, видеть никого не хотела.
Может, и та моя любовь, первая, была бегством в другую реальность? Почему бы мне было не выбрать более подходящий объект… Впрочем, выбирали всегда меня, а не я…
Много лет спустя я говорила с психологом о моем механизме влюбленности. Психолог спросила: „Что нужно для того, чтобы вы влюбились?“. Я ответила не задумываясь: „Чтобы влюбились в меня“. Чудовищная эмпатия…».
Та, первая моя любовь…
Случившаяся в восемнадцать лет…
Я задолжала ей, а потом вернула долг, написав
После сорока думалось: хорошо бы стать к старости сухонькой и подвижной бабулькой, если уж не дано было умереть молодой.
Не вышло. Тяжеловатая вышла из нее старуха, но хороша, хороша. Не толстая, не грузная, а видная, пожалуй. Да, видная.
Такая, что по ней не чиркнешь жалостливым взглядом, пробегая мимо.
Вот, стара, а глаза хороши до сих пор. Горько-шоколадные. И взгляд — смеющийся и грустный одновременно. Так бывает.
Взгляд — он слагается сквозь и поверх жизни, он — мерцательное сверхскоростное движение из бытия в небытие, и так без конца…
Когда она поняла это впервые?
Вот она, картинка из тех, что живут в памяти всегда.
Девочка стоит перед зеркалом, ей лет пять, не больше.
Ах нет, это не зеркало, а полированная поверхность шкафа.
Девочка видит свое отражение и остро осознает: «Это — я».
Дома никого нет. Позднее утро. Светлый какой-то ужас — «это я».
Словно не помнила она себя до этой минуты, словно ничего не было. Голова кружилась, заполняясь какими-то образами, связями, сквозными линиями, клавиша была нажата, и ее жизнь началась.
Назвала свое отражение собой и отметила, что выглядит симпатичней, когда челка падает на лоб наискосок. Женщина.
Одна из… Одна в комнате. И отражение лишь подтверждает единственность.
Второе воспоминание детства — она и другие.
Смутная стайка девочек обитает во дворе. Слышно, как они выкликают друг друга по именам. К ним не пристать. Еще неясно — почему.
А ей сегодня куплены мелки. Они — цветные, хрупкие, целые. А асфальт вокруг недавно выстроенной пятиэтажки совсем новый, черный.
Девочка рисует, выводит цветами и линиями робость свою, нежность — невообразимой красы принцессу в бальном платье, перчатках, короне. Принцесса хороша — и девочке хочется подарить ее кому-нибудь, и недавно прирученными печатными буквами девочка выводит: «ЛЕНА». Там, в этой стайке, есть некая Лена — пусть ей будет приятно. Построила мостик, уходящий одним концом в пустоту. Послала рисунок-шифр.
Назавтра девочки зовут ее гулять. Возбужденно хихикают, перешептываются, дружным племенем влекут ее туда, где вчера асфальт впитал первый рисунок.
«Антология самиздата» открывает перед читателями ту часть нашего прошлого, которая никогда не была достоянием официальной истории. Тем не менее, в среде неофициальной культуры, порождением которой был Самиздат, выкристаллизовались идеи, оказавшие колоссальное влияние на ход истории, прежде всего, советской и постсоветской. Молодому поколению почти не известно происхождение современных идеологий и современной политической системы России. «Антология самиздата» позволяет в значительной мере заполнить этот пробел. В «Антологии» собраны наиболее представительные произведения, ходившие в Самиздате в 50 — 80-е годы, повлиявшие на умонастроения советской интеллигенции.
В новой книге известного режиссера Игоря Талалаевского три невероятные женщины "времен минувших" – Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик – переворачивают наши представления о границах дозволенного. Страсть и бунт взыскующего женского эго! Как духи спиритического сеанса три фурии восстают в дневниках и письмах, мемуарах современников, вовлекая нас в извечную борьбу Эроса и Танатоса. Среди героев романов – Ницше, Рильке, Фрейд, Бальмонт, Белый, Брюсов, Ходасевич, Маяковский, Шкловский, Арагон и множество других знаковых фигур XIX–XX веков, волею судеб попавших в сети их магического влияния.
"... У меня есть собака, а значит у меня есть кусочек души. И когда мне бывает грустно, а знаешь ли ты, что значит собака, когда тебе грустно? Так вот, когда мне бывает грустно я говорю ей :' Собака, а хочешь я буду твоей собакой?" ..." Много-много лет назад я где-то прочла этот перевод чьего то стихотворения и запомнила его на всю жизнь. Так вышло, что это стало девизом моей жизни...
1995-й, Гавайи. Отправившись с родителями кататься на яхте, семилетний Ноа Флорес падает за борт. Когда поверхность воды вспенивается от акульих плавников, все замирают от ужаса — малыш обречен. Но происходит чудо — одна из акул, осторожно держа Ноа в пасти, доставляет его к борту судна. Эта история становится семейной легендой. Семья Ноа, пострадавшая, как и многие жители островов, от краха сахарно-тростниковой промышленности, сочла странное происшествие знаком благосклонности гавайских богов. А позже, когда у мальчика проявились особые способности, родные окончательно в этом уверились.
Самобытный, ироничный и до слез смешной сборник рассказывает истории из жизни самой обычной героини наших дней. Робкая и смышленая Танюша, юная и наивная Танечка, взрослая, но все еще познающая действительность Татьяна и непосредственная, любопытная Таня попадают в комичные переделки. Они успешно выпутываются из неурядиц и казусов (иногда – с большим трудом), пробуют новое и совсем не боятся быть «ненормальными». Мир – такой непостоянный, и все в нем меняется стремительно, но Таня уверена в одном: быть смешной – не стыдно.
Роман о небольшом издательстве. О его редакторах. Об авторах, молодых начинающих, жаждущих напечататься, и маститых, самодовольных, избалованных. О главном редакторе, воюющем с блатным графоманом. О противоречивом писательско-издательском мире. Где, казалось, на безобидный характер всех отношений, случаются трагедии… Журнал «Волга» (2021 год)
Анна Ривелотэ создает произведения из собственных страданий, реальность здесь подчас переплетается с призрачными и хрупкими впечатлениями автора, а отголоски памяти вступают в игру с ее воображением, порождая загадочные сюжеты и этюды на отвлеченные темы. Перед героями — молодыми творческими людьми, хорошо известными в своих кругах, — постоянно встает проблема выбора между безмятежностью и болью, между удовольствием и страданием, между жизнью и смертью. Тонкие иглы пронзительного повествования Анны Ривелотэ держат читателя в напряжении с первой строки до последней.