Буквенный угар - [16]

Вы пишете, что плывете по жизни без надежды достичь берега, что Ваш берег — дно или небо…

Вы стоите самой сумасшедшей, безоглядной любви. Мне никогда в жизни не встречались мужчины Вашей утонченности, интеллекта, с Вашим опытом отвержения и преодоления.

Мне просто повезло, что Вы так далеко живете. Потому что иначе — я бы просто пропала.

Обе мои любви — они были героями. У них психология героев, подвижников. Они стремились преобразовывать пространство жизни, ДЕЛАТЬ ДЕЛО. А я была искушением на пути этого ДЕЛА. И меня преодолевали.

А Вы из тех редких Адамов, которые умеют сочетать Дело и Женщину. Неужели Вы думаете, что такой дар пропадет втуне? Мне кажется, что Ваша женщина где-то хранится для Вас. Зреет, может быть. Спящая красавица.

Лика».

* * *

Я — толстушка. Вранье, конечно. Вернее будет сказать, что я — не худышка.

А он ответил, что услышал во мне душу.

Так остро услышал, что аж внутри задрожало… и сразу сделал «стойку», потому что надежда не угасла. Но теперь уже понял, что у меня достойная семья, любящий муж, дети. Для него это табу, потому что слишком много в своей жизни шел по головам, разбивал семьи, добивался, чего хотел, ЛЮБОЙ ценой. За это, видимо, теперь наказан…

У него тоже две дочки в том же возрасте, что и мои девочки.

* * *

«…Здравствуйте, Игорь!

Так у Вас тоже две дочки в том же возрасте, что и мои, и у Вас за них душа болит!..

Я себе просто думать запрещаю о том, что может происходить с моими. Они рассказывают мне все. Почти все, конечно. Всегда есть такое, что не расскажешь никому…

Рассказывать-то особо нечего, бойфрендов не меняют, с ними не спят, но всякие такие движения души, горести, сомнения, отторжения, влюбленности — рассказывают, вызывая немереное удивление подруг.

Но я не мать с ними, понимаете. И не подружка. Я скорее сопереживатель.

Воспитывать их перестала уже так давно, что и не помню.

У них свои понятия о Боге, свои отношения с ним.

Это самое большое, что я могла им дать. Да и то, я ли?

Это их опора, кредо. А там уже как сложится.

Раньше страшно боялась, что сложится неправильно. Сейчас понимаю, что неправильно не бывает.

Как складывается — так и есть единственно возможно…».

* * *

Мои девочки…

Вот маленькая картинка о первой, с которой началась моя игра в дочки-матери.

Самой первой дочке в ее девятнадцать

Знаешь, когда я не дождалась лунных своих дней, как всякая новобрачная, отправилась к врачу. Он помял мой животик (которого не было) человечьими теплыми пальцами, потом глянул внутрь меня с помощью холодных железок. Скептически хмыкнул и сказал, что при моем внутреннем устройстве вряд ли я беременна. Какой-то загиб, недавняя дефлорация, короче, думать о ребенке еще очень, очень рано. Возможно, что и вообще… но будем надеяться, что все-таки это возможно, да.

Я не поверила этому доктору. Вообще — я доверчивая. Но тут я знала, я ПОНЯЛА, что мое тело уже не только мое.

У меня было дивное платье из магазина «Лейпциг». В темно-синюю, бирюзовую и голубую клетку. Косой клеш начинался прямо под грудью. К стоечке у шеи пристегивался белый плиссированный воротник. Как у пажа. Я стала надевать этот наряд с первых дней твоей жизни во мне. Я была беременным пажом. Твоим? А может, пажом Королевы Материнства? Не суть. ТАМ разберутся…

Мне было с тобой хорошо. Я перестала быть ОДНА. Понимаешь? Человек, он всегда один, сколько бы людей его ни окружало. А нас с тобой стало ДВОЕ. Ненадолго, но все же.

О, эта чудная, замкнутая на себя система! Дивная шизофреническая гармония! Меня — две. Разных две, но я одна. И внутри меня — не я. Ах, у меня в голове все отлично укладывалось!

Когда мы ссорились с твоим папой (а ссорились мы в основном потому, что мне казалось, будто он не разгадывает верно мои прихотливые шарады, а значит — о, ужас! — не любит меня), он выбегал глотнуть воздуха, задыхаясь от острой нехватки слов. А я охватывала тебя руками поверх мячика живота и горестно сетовала, что, вот, нас не понимают, не любят и остались мы с тобой вдвоем, но мы-то друг друга не бросим, никогда, и всегда поймем без лишних слов…

Папа твой возвращался, клал перед нами цветущую веточку алычи и говорил свое кроткое: «Прости меня». Он очень быстро убеждал себя, что виноват сам. Даже когда не понимал — в чем. Такой он у нас Мужчина. Драгоценный. Потом были веточки с цветками черешни, потом вишневые, яблоневые веточки. Весь порядок цветения фруктовых деревьев юга был представлен в умилостивление Богини Воображаемой Боли. Ах, эта роскошь ссор ни о чем! Это сладостное безумство риска: все или ничего! Как не боялась я тогда претендовать на то, чтобы меня просто угадывали. Без слов. Потому что — что же еще есть любовь, если не эта безошибочность понимания друг друга? Так я думала тогда. Сейчас… впрочем, не важно.

Потом мы как-то незаметно перестали ссориться. А ты стала очень сильно брыкаться. Наверное, тебе не нравилось катание на мотоцикле. Твой папа любил тогда лететь в горячем плотном воздухе, сидя верхом на своей любимой «Яве». И чтобы я пряталась за спиной, и капсула живота таилась между нами. Мы неслись втроем сквозь космос бытия на нашей ракете, а все остальные были в стороне. Ощущение семьи. Отдельно от всех. От всего мира. Только мы. Какая опасность, какой риск? Нет ничего, кроме этого становления семьи! Так мы летели однажды в сумерках через деревянный мосток без перил, и случайная мошка угодила в глаз нашему шальному мотовсаднику. Руль вильнул, и мы остановились на всем скаку лицом в камыш, передним колесом в ил. Никто не упал. Я не успела испугаться, а ты? Наверное, успела. Потому что родилась на две недели раньше.