Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции - [41]

Буддизм в судьбе и творчестве Ì. Волошина: «моя первая религиозная ступень»

Максимилиан Волошин – поэт, в жизни и литературной судьбе которого, как у многих поэтов Серебряного века, нашли отражение самые разные религиозные и литературно-художественные влияния начала XX в. Волошин связывал свое духовное рождение с началом века – с 1900 г. А за год до этого в его жизни произошли события, значительно повлиявшие на его дальнейшую судьбу. Будучи студентом юридического факультета Императорского Московского университета, он принял участие во Всероссийской студенческой забастовке в феврале 1899 г., за что был арестован, исключен из университета, затем восстановлен. 21 августа 1900 г. Волошина, который вернулся из путешествия по Италии и Греции, вновь арестовали в Судаке, затем последовал допрос в Москве и лишение права «въезда в столицу».

А затем произошло событие, которое имело особое символическое значение для молодого поэта и положило начало мифу о пути поэта как о приобщении к особому Знанию. Это же событие, вероятно, повлияло и на становление основного мотива лирики Волошина – мотива странничества. В том же 1900 г. Волошин после того, как его выпустили из тюрьмы, исключили из университета, лишили права обучаться в высших учебных заведениях и проживать в столице и крупных городах, чтобы избежать дальнейших неприятностей, принимает предложение друга детства инженера В. О. Вяземского и отправляется в Среднюю Азию в экспедицию на изыскания трассы Ташкентско-Оренбургской железной дороги.

Шестого октября изыскательская партия В. О. Вяземского выходит в степь, Волошин в экспедиции – начальник каравана и заведующий лагерем. «Впереди – бесконечная красновато-бурая пустыня, – пишет Волошин Глотову, – чем дальше, – всё мутнее, всё синее и горы на горизонте. Всё ровно – ни холмика, ни деревца. Тишь полная. Слышно, как стелется по земле степной ветер. слышно, как звенит сухой “джюсан”. Под лучами заходящего солнца степь пылает красным пламенем. Всё, что было днём серо, плоско и бесцветно, теперь ожило и оделось в самые яркие, ослепительные краски. От старых стен поползли густые сине-фиолетовые тени. Горы розовеют и синеют. Всё становится ярче, ярче – и начинает постепенно потухать. Степь одевается сиреневато-пепельным оттенком»[394].

Позже об этом времени Волошин напишет следующее: «В 1899 году я был выслан в Феодосию за организацию студенческих беспорядков. Потом уехал в первый раз за границу: в Италию, Швейцарию, Париж, Берлин. Я еще раз возвращался в Москву. Был допущен до экзаменов. Перешел на третий курс юридического факультета, опять уехал в Италию и Грецию; возвращаясь, был арестован, привезен в Москву и выслан в Среднюю Азию.

Полгода, проведенные в пустыне с караваном верблюдов, были решающим моментом моей духовной жизни. Здесь я почувствовал Азию, Восток, древность, относительность европейской культуры.

Это был 1900 год – год китайского пробуждения. Сюда до меня дошли “Три разговора” и “Письмо о конце всемирной истории” Вл. Соловьева, здесь я прочел впервые Ницше. Но надо всем было ощущение пустыни – той широты и равновесия, которые обретает человеческая душа, возвращаясь на свою прародину»[395].

В другой Автобиографии [ «по семилетьям»] об этом же: «Уже через год я был исключен из университета за студенческие беспорядки и выслан в Феодосию. Высылки и поездки за границу чередуются и завершаются ссылкой в Ташкент в 1900 году. Перед этим я уже успел побывать в Париже и Берлине, в Италии и Греции, путешествуя на гроши пешком, ночуя в ночлежных домах. 1900 год, стык двух столетий, был годом моего духовного рождения. Я ходил с караванами по пустыне. Здесь настигли меня Ницше и “Три разговора” Вл[адимира] Соловьева. Они дали мне возможность взглянуть на всю европейскую культуру ретроспективно – с высоты азийских плоскогорий и произвести переоценку культурных ценностей»[396]. Итак, «пустыня» и «высота азийских плоскогорий»:

Царевна в сказке, – словом властным

Степь околдованная спит,

Храня проклятой жабы вид

Под взглядом солнца, злым и страстным.

Но только мертвый зной спадет

И брызнет кровь лучей с заката —

Пустыня вспыхнет, оживет,

Струями пламени объята.

Вся степь горит – и здесь, и там,

Полна огня, полна движений,

И фиолетовые тени

Текут по огненным полям[397].

(1901, Ташкент – Париж)

Исследователи часто указывают на «прозрение духа», происшедшее с молодым Волошиным в пустыне. Было ли это какое-то особое мистическое потрясение, сложно сказать, учитывая, что вся жизнь поэта являла собой попытку (а точнее, попытки) приобщения к тайному знанию (антропософскому, масонскому, оккультному.). Важно и то, что «поэт осознал себя странником, впервые поставленным на предначертанный путь.»[398].

С. Н. Бунина отмечает, что это «“мистическое” переживание в туркестанской пустыне вполне могло иметь “лирическую природу” – “сюжет посвящения” является данью поэтической традиции и символически отражает значительность происходящего в душе поэта». Однако она отмечает, что «несомненно то, что встреча с пустыней сыграла в судьбе М. Волошина роль катализатора, во многом определив его духовное развитие»