Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции - [40]

Поэту нужно уединение, ему страшны чужие прикосновения:

Когда мучительно душе прикосновенье,

И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,

Как спичку на ветру загородив рукой.

Пусть только этот миг. В тот миг меня не трогай…

Он хочет только одного, чтобы его «не замечали», не разрушали его «творческую печаль».

Тема творческого одиночества нашла выражение во втором стихотворении данного «Трилистника» – «После концерта». Образ певицы овеян тайной и драматизмом, нарисован несколькими контрастными штрихами:

О, как печален был одежд ее атлас,

И вырез жутко бел среди наплечий черных!

Как жалко было мне ее недвижных глаз

И снежной лайки рук, молитвенно-покорных!

Высокий талант и «душа» «развеяны» среди «рассеянных, мятежных и бесслезных!». Сильные чувства, воплощенные в искусстве, поэт сравнивает с драгоценными камнями, упавшими и затерянными:

Так с нити, порванной в волненьи, иногда,

Средь месячных лучей, и нежны и огнисты,

В росистую траву катятся аметисты

И гибнут без следа.

Конец стихотворения возвращает к вопросу, прозвучавшему в его начале:

Погасшие огни, немые голоса,

Неужто это все, что от мечты осталось?

Третье стихотворение «Трилистника» при всей его сюжетной особенности вполне органично для этой тематической триады. В нем описываются не чувства поэта, не отношения искусства и его восприятия. Сюжетно – это рассказ-воспоминание о буддийском молебне («буддийской мессе»), который проводил загадочный монах-«монгол». Однако это стихотворение составляет тематическое и смысловое единство с «Прелюдией» и «После концерта».

Если в «Прелюдии» лирический герой говорит о своей собственной оторванности от тех, чье прикосновение к его душе мучительно, он мечтает о покое, о «миге» творческой печали, когда ему никто не помешает, «Прелюдия» пронизана тоской о свободе от этих грубых «прикосновений», вторгающихся в мир лирического героя. В стихотворении «После концерта» – тема непонимания и чуждости великого искусства («В росистую траву катятся аметисты И гибнут без следа»). То в «Буддийской мессе в Париже» – бездна между настоящим «таинством» и праздным любопытством зрителей.

Художественной особенностью стихотворения является яркая детализированность в описании того, что видел поэт (что может быть в том числе косвенным доказательством присутствия поэта на данном молебне):

Колонны, желтыми увитые шелками,

И платья peche и mauve в немного яркой раме

Среди струистых смол и лепета звонков,

И ритмы странные тысячелетних слов,

Слегка смягченные в осенней позолоте.

Почти загадочным предстает буддийский монах:

Священнодействовал базальтовый монгол,

И таял медленно таинственный глагол

В капризно созданном среди музея храме.

Публике, собравшейся в музее, недоступны ни содержание, ни замысел «буддийской мессы», это «священнодейство» для них лишь развлечение, экзотическое средство от скуки:

Чтоб дамы черными играли веерами

И, тайне чуждые, как свежий их ирис,

Лишь переводчикам внимали строго мисс.

Самого же поэта завораживает удивительная музыка слов молебна, он поглощен особыми ритмами речи «монгола» (и это биографически неслучайно, вспомним филологическое образование поэта, его занятия санскритом, глубокую любовь к древним языкам):

Мне в таинстве была лишь музыка понятна.

Но тем внимательней созвучья я ловил,

Я ритмами дышал, как волнами кадил,

И было стыдно мне пособий бледной прозы

Для той мистической и музыкальной грезы.

Но эта мистика музыки и слов совершенно недоступны для зрителей:

Обедня кончилась, и сразу ожил зал,

Монгол с улыбкою цветы нам раздавал.

И, экзотичные вдыхая ароматы,

Спешили к выходу певцы и дипломаты

И дамы, бережно поддерживая трен,

Чтоб слушать вечером Маскотту иль Кармен.

Но высокое назначение «буддийской мессы» и особого музыкального «глагола» не зависит от светской развлекающейся публики и будит сердца таких, как сам поэт, как те, у кого «чистые сердца». Противоречие «поэт – толпа», «поэт – художник» раскрывается в стихотворении «Буддийская месса» в противоречии религиозного действа («глагола») буддийского монаха – загадочного «монгола», слов молебна, рожденных для того, чтобы «чистые сердца в ней пили благодать», и чуждости слушателей («толпы»), пришедших ради экзотического развлечения, а также в противоречии самого автора-поэта с этой толпой зрителей (что связывает с первым стихотворением этого «Трилистника»), которая внутренне ему чужда и вызывает неприятие («И странно было мне и жутко увидать.»).

Это стихотворение, ставшее третьим в «Трилистнике толпы», с одной стороны, отражает драматичность восприятия мира и творческое одиночество самого лирического героя, а с другой – в нем описывается настоящее «священнодейство», непонятное большинству людей, пришедших посмотреть на диковинного «монгола». Слова этой «мессы» непонятны и автору-герою, но он заворожен их мистической музыкальностью и способен постичь их высокое предназначение – «благодать».

«Буддийская месса в Париже», несмотря на кажущуюся фантазийность сюжета и «экзотичность» описываемого события, вполне принадлежит сложному пространству всего творчества И. Анненского. Главную направленность творчества поэта можно определить как стремление к миру подлинных смыслов, что в данном стихотворении нашло выражение в стремлении к сближению с тем мистическим, в котором эти смыслы могут быть раскрыты, в котором сливается всё: значения и ритмы «тысячелетних слов», их музыка «грезы», особая «благодать», которая доступна лишь «чистым сердцам», аромат божественных цветов. В стремлении к миру, который в стихотворении олицетворяет собой буддийский монах и его «месса», явилось желание поэта – лирического героя постичь тайну бытия, тайну творчества и одновременно его разрыв с миром публики-«зала», небрежно в спешке роняющей «нежные цветы богов».