Буддизм в русской литературе конца XIX – начала XX века: идеи и реминисценции - [29]

Человек – это:

Капля неведенья в море незнания,

Искра мгновения в хлещущей мгле,

Ты, маловерное чадо терзания.

Ты, беспримерная вспышка во зле[264].

А все дела его «лишь прорастание малого семени», которые обречены на быстрое «сгорание» и забвение:

Вспыхнут Рамзесами иль Ахиллесами,

Меткозахватными, яркие дни,

Тотчас задернется праздник завесами,

Сгрудятся гномики, тушат огни[265].

Вечна только цепь страданий: «Только страдания в цепкости длительны». Вечен только крест:

Расчетвертованность. Свастика вечная.

Крест во вращении.[266]

Конечное, бренное в итоге «скучно», и потому, пишет Бальмонт, «жизнь наша – в полночи, с Южным Крестом»[267].

В стихотворениях этого цикла поэт обращается к образу Будды. Как известно, в своем путешествии Бальмонт особое значение придавал посещению мест, связанных с буддизмом. Он описывает величественный Храм Будды на острове Ява Боро-Будуре, где:

Вон оттуда досюда

Протянулись вершины.

Как огромные спины

Исполина-верблюда.

Но над этой «высью распаленной», над «Природой и храмом», над «ликующим гамом» – «Многократно-взнесенный, Жив навек – просветленный»[268].

В стихотворении «Троестрочие богам» поэт передает традиционное восприятие пессимизма Шакья-Муни:

Болезнь, седины, труп,

Три вечные пятна

Для видящего Муни.

Яд в меде нежных губ.

С расщелиной Весна,

Декабрь – уже в июне.

Но поэт не соглашается с таким печальным утверждением, для него самого болезнь и боль «есть огненный исход, кремнистый путь познанья», «седина есть снег», и «старость – замок дней, Где пол и стены льдяны»[269]. И даже труп – «чужой, родной – Тоска, но лишь на миг». Поэтому он «засветил огонь» перед другими богами – «.пред Брамой, Вишну, Сивой» и молит «мрак»: «Меня не тронь. Я вольный и красивый»[270].

В то же время образ Будды чрезвычайно притягателен даже своим одиноким вознесением, поскольку «час пришел» и «совершились пророчества. Воплотились» и уже: «Для познавшего – нет заблуждения, Для взошедших – все видно внизу». Цель Будды быть «в морях, на горах, как видение», он «как маяк, победивший грозу»[271].

В стихотворении «Будда» Бальмонт дает удивительно глубокую и яркую характеристику личности и дел Просветленного, метафорически сравнивая его с «безгласностью рождения снега», «серебристых пушинок паденьем», ладьей, что «от чуждого брега оттолкнулась, бежа заблужденья», вулканом, что, «уставши от зноя, Воссиял многоснежною чашей», лазурью, что «упором покоя Вознеслась над пустынею нашей», «медлительным звоном колокольни», что «уходит густыми волнами», цветком, что «над долею дольней Фимиаными курится снами»[272]. С образом Будды связано особое ощущение Безбрежности, Вечности, Высоты. Но в этой Вышине нет холода и отречения, а есть покой и отдых:

Как привет «Отдохни» иноверцу,

Как горящая тихо лампада, —

Он дает утомленному сердцу

Все, что сердцу взметенному надо[273].

У поэта «средь ликов тех, чьи имена как звезды, Горят веками и миллионам глаз» есть два любимых, которые «всех совершенней». Это Будда и Христос («Средь ликов»). Дан традиционный портрет Будды, он «спокойный, мудрый, просветленный», взгляд Будды устремлен «внутрь души», этот взгляд полузакрытых глаз сравнивается с цветом:

Тех лотосов, что утром были пышны.

Но, чуя свежесть, сжались в красоте.

И лотосов иных еще, что только

В дремотной грезе видят свой расцвет[274].

Будда учит не только «спокойствию», но и особому «уменью»:

Сковав себя, не чувствовать цепей,

Поработив безумящие страсти

Смотреть на мир как на виденья сна,

В величии безгласного затона

Молчать и быть в безветрии души.[275]

Второй любимый лик у Бальмонта – лик Христа. Христос – это:

Другой – своей недовершенной жизнью —

Взрывает в сердце скрытые ключи,

Звенящий стон любви и состраданья,

Любви, но не спокойной, а как крик,

В ночи ведущий к зареву пожара.

Велящий быть в борьбе и бить в набат,

И боль любить, ее благословляя,

Гвоздями прибивать себя к кресту.[276]

Но сравнение этих двух ликов не умаляет каждого из них. И Будда «безгласным чарованьем» не меркнет, «светясь в своих веках».

Кого же выберет поэт? Оказывается, «приближаясь» к ним, он «молча уходит», поскольку «красота покоя» и «чары отреченья» ему «чужды»[277]. Он ищет третий исход. Этот исход Солнце – «учитель в небесах»:

Всем, что во мне, служу обедню Солнцу,

И отойду, когда оно велит.[278]

И все же образ Будды у Бальмонта – это удивительное сочетание уже традиционных, установившихся в буддийских текстах и легендах черт Шакья-Муни и мечты самого поэта, находящегося в постоянных поэтических и личностных метаниях, мечты о внутренней гармонии и если не о безмятежности, то хотя бы покое. Недаром в стихотворении этого сборника «Между звезд» он пишет:

Кипит вода. Встает земля.

Дымится дней немая нить.

Я в быстром беге корабля.

Куда мне плыть? Куда мне плыть?[279]

Вечное движение, изменение, перемены. Желание гореть и ощущать полноту бытия. К этому стремился поэт, который писал: «Я жил во всем. Касался до всего» («Не искушай»). Но вот:

Устало сердце. Мир, не мучь его.

Я тихо сплю. Не искушай. Не тронь.[280]

Отдельного рассмотрения заслуживает интерес Бальмонта к творчеству индийских драматургов. Бонгард-Левин отмечает, что еще в письме от 17 мая 1911 г. Бальмонт «сообщал М. Сабашникову, что перевел уже треть поэмы Ашвагхоши “Жизнь Будды”, с которой впервые познакомился два-три года назад». В частности, он писал: «В данное время я перевожу на Русский язык – стихами – замечательнейшую, считаемую европейскими специалистами лучшей, среди других разночтений легенды, “Жизнь Будды”. Я познакомился с ней года 2–3 назад, и много раз мне хотелось перевести оттуда хоть несколько отрывков. Около трети всего у меня уже переведено. Если ты захочешь ее издать, это будет для меня настоящая радость, для Русского же слова и мышления – думаю – истинная польза»